Десятый самозванец - Евгений Шалашов Страница 37

Знахарь честно отработал свое сало. Дня через два Тимофей сумел самостоятельно встать на ноги, а через три — поесть жидкой кашицы с прожилками мяса, сваренной хозяйкой из чего-то черного и непонятного.

Хуже всего были запахи. Конюхов «принюхался» быстро. Тимофей же не мог привыкнуть к дыму, стелющемуся по полу, запаху навоза и мочи, запаху собственной раны, которая смердела, как выгребная яма. В довершение всего поймал в волосах белесого червяка…

— Костка, глянь… — с испугом сказал он другу, показывая «добычу». — Это что же, умираю я, да? Меня же живьем едят…

— Ну, эка невидаль, червячки! — рассмеялся приятель, а потом обстоятельно разъяснил: — То, что червячки, — это хорошо. Они ранку чистят, плоть мертвую едят. Как съедят, сами сдохнут, а ты поправишься.

— Чешется! Аж спасу нет! — пожаловался Тимоха.

— Чешется? — обрадовался тот. — Это хорошо. Значит, хорошо едят, быстро!

Слова друга успокоили Тимофея. И, как ни странно, дела пошли лучше. Через несколько дней он уже сумел самостоятельно выходить во двор, где с наслаждением дышал свежим воздухом. И, наконец, когда голова перестала болеть, а мысли вместо того чтобы разбредаться, принялись укладываться в одну строку, решил-таки поговорить о случившемся. Сам-то он помнил немного.

— Как же так? Ну ладно, грабить решили, так и грабили бы. А убивать-то зачем?

— Так сам виноват, — хмыкнул Конюхов. — Ты помнишь, как мужика-то того хотел конем потоптать?

— Не очень.

— Потоптать-то не потоптал, но сшибить — сшиб. Ну а потом и саблю вытащил. Верно, решил, что тать-то всего один, а их там человек десять, если не больше.

— Зарубил кого? — с надеждой спросил Тимофей.

— Ну, как же, — засмеялся Костка. — Ежели зарубил бы, так они бы нас живыми и не оставили. Я сам-то и сопротивляться не стал, так мне по шее только и дали да пнули пару раз. Не стал бы ты за саблю хвататься, то пограбили бы да отпустили. Вот один из них тебя дубиной с шипом железным и вдарил… Вроде по ухваткам да по гонору — атаман ихний. Я уж думал — помрешь. Но ничего, выжил. А крови-то у тебя из головы вылилось! Еле-еле тряпками завязал.

— Все забрали? — мрачно спросил Акундинов, хотя уже знал правду.

— Ну, почти, — ответил друг, нервно почесав плечо. — Подштанники оставили да кресты нательные. Еще хорошо, что один из мужиков нам тряпье свое сбросил. У меня вот еще стилет остался. Выпал он, когда из одежи вытряхивали.

— А грамотка? — с беспокойством спросил Тимофей.

— Цела, цела грамотка, — успокоил его Конюхов. — Только на кой она теперь?

— Ну как на кой? — заметно повеселел Тимофей. — Помнишь быличку французскую про кота в сапогах? Сам же мне ее и сказывал.

— Ну?

— Стало быть, будешь ты котом в сапогах, а я — сыном мельника, что князем стал.

— Маркизом, — поправил его Костка. — Во Франции князей герцогами зовут. А маркиз, он чуть поменьше, чем герцог.

— Ну, мне по хрен. Что князь, что маркиз. Значит — пойдешь к королю здешнему да скажешь — так, мол, и так, ограбили разбойники Ивана Карамзейского, лежит он в крестьянской халупе…

— Только не Карамзейского, а Каразейского, — поправил Конюхов друга. — И лучше тебе себя не Иваном звать, а Иоанном. Иванами да Янами тут хлопов зовут.

— Да? Каразейского? Как бы не перепутать. Карамзейский — Каразейский, — задумался на миг Тимофей, но продолжил: — Так вот. Лежит, стало быть, князь Каразейский в халупе да помощи просит!

— Тимош, ты, часом, головушкой-то после удара не тронулся? — с тревогой спросил Костка. — Ну какой же там, к лешему, князь Каразейский…

— Вот такой. Слышь, а почему Каразейский? — заинтересовался Тимоха, как будто только сейчас узнал эту фамилию. — «Кара» — вроде бы «черный» по-татарски?

— Ну, — почесал тот седой затылок. — Вначале-то думал Иоанном Мангазейским тебя обозвать, да решил, что Мангазея — это же в Сибири где-то.

— Во! — засмеялся Тимофей. — То место, куда тебя в ссылку отправят.

— Тьфу ты! Типун тебе на язык… — плюнул Костка.

— А красивая фамилия-то! Каразейский… — проговорил Тимоха, будто бы смакуя. — Звучит!

— Так чего, Тимоша, — не отставал Костка. — Ты чо, впрямь решил самозванцем заделаться?

— Мы же об этом с тобой еще в Новгороде-Северском договаривались. Или ты думал, что я шутки шучу?

— Ну, не то чтобы думал… Боязно мне что-то, — признался Костка. — Одно дело — былички сочинять да грамотки подложные стряпать, а другое — когда на самом деле…

— А на кой хрен мы с тобой в Польшу-то ехали?

— Я ведь даже не думал, что мы в Польшу приедем. Думал, так просто, поболтаемся чуток, да назад и вернемся.

— Просто ему… — хмыкнул Тимофей. — Просто только коты шарахаются да кошки по крышам жмутся. Куда уж, назад-то… У нас с тобой грехов на две плахи да на три виселицы наберется. Одним больше, одним меньше.

— Это да, — согласился Костка и загрустил.

Акундинов, видя, что друг пришел в расстройство, решил поговорить о другом:

— И как поляки-то в такой нищете-то живут? Спят как свиньи, жрут непонятно что! У меня от ихнего гороха уже пузо сводит. А уж дух такой…

— Ну, наши-то еще — зажиточные, — рассудительно отозвался Конюхов. — Клецки почти каждый день кушают. Капуста есть. Вон поросенок бегает, зарежут скоро. Да и горох — штука вкусная, особенно с жареной свининкой.

— Если эти — зажиточные, как же голота-то живет?

— А голота да захребетники траву едят. Желуди собирают да с лебедой их и варят… В Польше-то, брат, хуже, чем во Франции.

— Слушай, — заинтересовался вдруг Тимофей, — помню, что во Франции-то ты бывал, а чего ты там делал-то?

— С дьяком ездил, что обозы с зерном туда возил. Во Франции тогда из-за засухи все на корню выгорело. Голод был, как у нас перед Смутой. Так первый министр (это вроде нашего первого боярина) стал зерно по заграницам искать.

— А что, ближе нигде не нашлось? — усмехнулся Акундинов. — Из России-то, чай, до Франции — путь-то неблизкий. За морем — телушка-полушка, да рупь — перевоз…

— Путь-то, положим, неблизкий, — рассудительно сказал Конюхов. — Но соседи-то на чужой беде всегда нажиться норовят. Вот, а государь-батюшка согласился рожь по сорок пять копеек с пуда продать.

— Ничего себе! Да ржи цена-то — десять с пуда, — хохотнул Тимофей.

— Э, Тимоша. Наши-то сорок пять копеек, почитай, французов от голодной смерти спасли. Все соседи ихние меньше, чем по два ефимка за пуд, не отдавали. Так что французы заплатили и не поморщились. Наши-то цены всегда меньше, а серебро, стало быть, у нас дороже.

— Это как? — опять удивился Акундинов.