Прекрасная Габриэль - Огюст Маке Страница 36

Парижский губернатор предпринял важное дело, и все последствия неудачи были ему известны в совершенстве. Самым меньшим несчастьем была его смерть и разорение одной части Франции. Успех, напротив, обещал для него блистательное счастье и спасение отечества. Вопрос состоял в том, чтобы решить между Лигой и королем, между Францией и Испанией. Но для того чтобы сделать этот выбор, надо было узнать сильную и слабую сторону обоих вопросов. Это недоумение заставило де Бриссака провести много ночей в лихорадочной бессоннице. Но человек энергический не вечно живет со змеей в сердце, он предпочитает завязать борьбу и умрет или убьет. Бриссак решился победить змею. Собрав достаточно сведений о Лиге и об испанцах во время своих ежедневных сношений с ними и участия в их советах, хорошо узнав вероломство одних и глупость других, он хотел узнать, что он должен думать о другой партии, стремившейся овладеть Францией. Он хотел сам узнать силы и идеи этого Беарнца, которого так старались победить, и говорил себе со своим прямым здравым смыслом, что презираемого врага никогда не боятся до такой степени. Надо было выбрать себе властелина, и в этом властелине друга довольно могущественного, для того чтобы он составил состояние того, кто дат ему трон. Кого выбрать: Майенна, Филиппа Второго, Генриха Четвертого? Вот что выдумал парижский губернатор, человек, как мы сказали, чрезвычайно находчивый.

«Благодарность, — думал он, — плод, не растущий сам по себе на дереве политики. Ему надо помочь цвести и созреть, и надо, когда он созреет, не допустить его упасть к соседу или позволить первому проходящему мимо ловкому плуту сорвать его».

Есть несколько способов, чтобы завоевать признательность великого человека. Оказать ему такие услуги, чтобы он не мог, несмотря на свое желание, забыть о них, или подвергнуть его такой опасности или такому вреду, чтобы он не мог отступить перед выкупом, предлагаемым ему.

Бриссак выбрал этот последний способ, потому что он слышал, что Беарнец неблагодарен и не памятлив. Он решился так напугать Генриха Четвертого, чтобы он никогда этого не забывал: плата будет скорее и лучше.

План его состоял в том, чтобы захватить Генриха Четвертого во время перемирия. Предприятие не представляло никаких затруднений. Уже целую неделю Генрих проезжал почти один по парижским окрестностям; очень занятый новой любовью, он пренебрегал всеми предосторожностями. Если де Бриссак не приведет этот план в исполнение, не было никакого сомнения, что сегодня же или завтра герцог Фериа употребит его с испанским королем. Не лучше ли, говорил себе Бриссак, воспользоваться выгодой французу? С двенадцатью храбрыми людьми, такими храбрыми, что они не будут знать, против кого их посылают, Бриссак велит караулить дорогу, по которой король проезжает каждый вечер. Генрих, всегда переодетый, не будет узнан и, конечно, не скажет, кто он. Пленника приведут к Бриссаку в какое-нибудь очень отдаленное, очень надежное место. А там, уже по вдохновению и судя по тому обороту, который примет разговор, парижский губернатор разрешит наконец, и, конечно, в свою пользу, великий вопрос, разделяющий всю Францию и держащий в недоумении всю Европу. Генрих будет выдан Майенну, что очень позволительно для лигера, или по крайней мере, если ему будет возвращена свобода, то за хороший выкуп. Таков был план Бриссака, и мы не преувеличиваем, называя его замысловатым.

Условием успеха была прежде всего глубокая тайна. В самом деле, если бы пленник был известен хоть одному из нападающих, надо было распрощаться с правом выбирать между его свободой и окончательным арестом. Надо будет отдать отчет лигерам, видеться даже с испанцами, надо будет трудиться для этих людей. Правда, что и герцог де Майенн, и король Филипп II, может быть, были бы признательны, а может быть, и нет. А когда играешь такую партию, не имея всех козырей, ее проиграешь непременно, и проигрыш будет огромный. Для того-то, чтобы одному обладать этой важной тайной, Бриссак удалил гидальго, отняв у него всякую возможность навредить, в случае если представится столкновение.

Бриссак выехал от госпожи д’Антраг в половине восьмого. Погода в этот вечер была туманная и обещала темную ночь. Граф, в сопровождении своего камердинера, поехал в Париж шажком, наблюдая за окрестностями с зоркостью человека, привыкшего к войне. Потом, не обнаруживая на дороге никакого шпиона, он круто повернул налево, проехал через лесок, скрывший новое направление его езды, и выехал на равнину так, чтобы Аржантей и Сена оставались по левую руку.

Камердинер его, на верность которого он полагался, был молодой, сильный солдат, который служил ему шпионом около года и оказал ему большие услуги по милости сношений, которые он успел приобрести в королевском лагере.

— Ты говорил, Арно, — спросил Бриссак этого человека, — что нам надо проехать реку повыше Аржантея?

— Точно так, и доехать до Шату. Тут или в окрестностях каждый день проезжает особа, которую вы ищете.

— Почему ты говоришь, в окрестностях? Разве дорога, по которой она ездит, не так известна, как ты уверял?

— Это зависит, откуда едет эта особа. Если из Манта, то проедет через Марли, но все к одному месту.

— То есть к дому мадемуазель д’Эстре на берегу реки, близ Буживаля?

— К деревне де ла Шоссе, точно так.

— Но если он приедет сегодня вечером из Марли, мои караульные его не увидят, потому что я расставил их от Аржантея до Безона.

— Сегодня эта особа едет из Монморанси по одной дороге с нами и вами, караульные непременно встретят ее там.

Бриссак задумался.

— Я не думаю, чтобы он стал защищаться, — наконец сказал он, — а ты?

— Не станет. Он один.

— Ты это знаешь наверняка?

— Ведь вы сами знаете, он вчера был в Понтуазе с графом Овернским и Фуке. Он поехал в Медан к гварейцам, вам дали об этом знать. Овернский у Антрагов, вы там его видели, стало быть, он один на весь вечер.

— Переодет?

— Как всегда. В эти два месяца, в которые я наблюдаю за ним по вашим приказаниям, он шесть раз ездил к Габриэль д’Эстре, и всегда переодетый. А то ведь отец узнал бы его и не пустил.

Бриссак снова погрузился в размышления. От Эпинея лошади ехали скорее, и скоро показались дома Аржантейской деревни. Там солдат показал своему начальнику брод, чтобы не переправляться на пароме, и оба всадника поехали по пустому берегу, начиная примечать каждую тень, каждый шум. Бриссак выразил удивление или, лучше сказать, свой восторг. Ничего не было видно. Должно быть, засада была чудесно устроена.

— Я сам попался бы, — сказал он. — Какое уединение! Какая тишина! А между тем мы на том самом месте, где я велел караульным стать в засаде.

В самом деле, не было видно ни лошадей, ни людей, не слышалось никакого шума, кроме журчания воды, очень мелко стоящей в это время года и катящейся по каменьям и песку. Место было пусто, почти дико. С одной стороны река, с другой утесы стелили берег, увенчанный тростником и небольшим лесом, перерезываемым оврагами и рытвинами.

«Как это странно! — думал Бриссак. — Дело должно бы уже быть кончено, мои люди должны бы уже возвращаться».