Днепр - солдатская река - Сергей Михеенков Страница 36

При мысли о них у Воронцова сдавило в груди. Но перед глазами стояла Улита, её внимательный, настороженный Пелагеин взгляд: а ты кто?

Воронцов дошёл до камня, сел на него и долго смотрел в сторону озера. Ничего он там не видел, кроме серого, свинцового пространства, вдали ограниченного лесом. День выдался хмурым, солнце пряталось за сплошной плотной пеленой низких облаков. В такую погоду пехота в окопах просыпается с мыслью о том, что хоть сегодня бомбить не будут – низкая облачность. Мысли путались в голове, цеплялись одна за другую, так что невозможно было их выстроить в ряд, придать хоть какую-то стройность, очерёдность.

Георгий Алексеевич здесь. Но Анна Витальевна сказала, что он не с ними. Что это означает? Неужели Радовский пришёл к сыну? К сыну и к жене. Дезертировал, бросил всё и пришёл к родным ему людям? Всё так просто. Ведь и он, Санька Воронцов, после госпиталя поехал домой, в Подлесное, к матери и сёстрам, а где оказался? Многое, очень многое объединяло Воронцова и Радовского. И думать об этом было жутко. Воронцов понимал, что теперь, когда фронт значительно передвинулся на запад и освобождены многие районы, в руки Смерша могут попасть документы или свидетельства о том, что было с ним после побега из госпиталя. Ведь и он служил в самообороне. Получил винтовку и форму. И даже участвовал в операции по блокированию партизан. В любой момент какой-нибудь досужий оперуполномоченный, листая текущие документы оперативного характера, может наткнуться на его фамилию и смекнуть: а не тот ли это лейтенант?..

Он встал. Осмотрелся. Винтовку он оставил на хуторе. Карман оттягивал «вальтер». Шагнул в стороне кладбища. Тропинка вильнула влево. И, глядя на заросли черничника, он сразу вспомнил, как на этом самом месте прощался с Зинаидой. Нет, он уже не сможет жить без неё. Просто не сможет.

С этим внезапно поглотившим его чувством он и подошёл к могилке Пелагеи. Положил на песчаный холмик букет золотых кленовых листьев, ещё ярких, сияющих, не тронутых тленом. Листья рассыпались по холмику.

Кладбище было небольшим, всего несколько могил. Но это было уже кладбище. И человек, пришедший сюда или забредший случайно, ощущал себя уже иначе. Воронцов опустился на колени, погладил редкие стебли черничника, который уже начал затягивать могильный холмик, и сказал:

– Здравствуй, Пелагея Петровна, голубушка ты моя. Если буду жив, детей твоих не оставлю. – И уже про себя, чувствуя, что перехватывает горло, но зная, что не только слова, но и мысли его она услышит, подумал: «Лежи спокойно. А мне надо идти».

В сосняке лежал реденький туман, будто незримые рыбаки вытащили из озера сети и разбросали их повсюду на просушку. С каждым мгновением сети тумана становились всё более прозрачными и невесомыми, как будто нити истончались. И когда Воронцов подошёл к келье Нила и огляделся вокруг, стараясь услышать в тишине осеннего леса ещё чьё-то присутствие кроме своего, то услышал только стук собственного сердца и заметил, что лёгкая пелена утреннего тумана исчезла. Рыбацкие сети просохли. Значит, в мире наступал уже день. Там, на западе, в окопах, его взвод приканчивал утреннюю кашу. Наблюдатели докладывали сержантам о том, что видели и слышали с той стороны. Солдаты чистили оружие. Проверяли снаряжение. Готовили к завтраку котелки и фляжки. Делились табачком. Кондратий Герасимович, должно быть, уже на Днепре… А на востоке, в Прудках, тоже уже началась жизнь очередного дня.

И тут же перед глазами Воронцова вспыхнули бирюзовые лучики в глазах Зинаиды. Не время было думать об этом, но и не думать о ней, которая занимала в его душе всё большее и большее пространство, казалось, напрочь выжженное войной, омертвелое, он уже не мог. Душа оживала, вздрагивала и замирала от новых и новых мыслей и просила не губить того крохотного, покуда ещё беспомощного, что народилось в нём и, должно быть – он на это надеялся – и в ней. Сегодня во время разговора с Анной Витальевной произошла неловкая заминка, которая подтвердила многие его сомнения: Анна Витальевна вдруг спросила о Зинаиде и внимательно посмотрела на него. Он знал, так смотрят женщины, когда либо хотят знать самую суть, либо, наверно, догадываются о ней. Что он ответил, вспомнить теперь уже трудно. Что-то говорил и медленно краснел. Анна Витальевна конечно же всё поняла. И Воронцову показалось, что его ответ её вполне удовлетворил. Она мягко улыбнулась, и напряжение спало с её лица. В том-то и дело, что их всех: и его, Воронцова, и Радовского, и Иванка, и Зинаиду, и детей, и всех хуторских объединяет не только война, но и некие отношения, которые уже сложились, уже существуют, и их нельзя разорвать, потому что вместе с ними рухнет и нечто большее.

– Заходи, заходи, коли с добром на порог, – услышал он голос монаха.

Нил стоял рядом с сосной, на отрытом пространстве, освещённом первым солнечным лучом, пробившим плотную пелену тумана. Он какое-то время стоял так, неподвижно, словно в раздумье, с чем мог пожаловать к нему человек, который появляется здесь, на хуторе и на кладбище, время от времени, а затем исчезает надолго, как исчезают навсегда. Нил знал историю Воронцова. Знал, кого навещает он в берёзах на кладбище. И Воронцов знал историю Нила. Во всяком случае, больше, чем кто-либо на хуторе.

Никогда не возможно увидеть его первым, подумал о монахе Воронцов и шагнул к келье. Дверь оказалась приоткрытой. Никогда прежде Нил не приглашал его в келью. Всегда встречались в лесу или на озере. Да и разговаривали коротко, перекидывались словом-другим и расходились каждый по своим делам.

В жилище Нила царил полумрак. В углу белела печь, грубо выложенная из крупных валунов, обмазанных глиной. От печи веяло смолистым теплом. Пахло старым деревом и травами. Травы были развешены повсюду – разноцветные пучки, перехваченные шёлковыми нитками от парашютных строп, занимали почти всё пространство под потолком. Потолок низкий, как в бане, и Воронцов наклонил голову, чтобы не удариться головой о матицу, под которую в два ряда были набраны струганные топором плахи потолочин. В углу, под небольшой, величиной с книжку, старой иконой, горела лампадка. Огонёк встрепенулся, когда Воронцов открыл дверь. Краем глаза заметил, что Нил остался стоять под сосной, внимательно глядя ему в след. И в тот момент, когда он вдруг понял, что монах намеренно остался там, за порогом, из тёмного угла его окликнул голос Радовского:

– Здравствуй, Курсант. Ты уже лейтенант?

Воронцов машинально сунул руку в карман шинели.

– Сюда не приходят с оружием, – сказал Радовский и вышел из темноты на освещённую часть кельи.

– Здравствуйте, Георгий Алексеевич. Давно не виделись. Отвык от вашего голоса.

– Ты уже лейтенант? – снова спросил Радовский. – Погоны… Тебе идёт военная форма, особенно в погонах. В восемнадцатом, когда я бежал на Дон и вступил в Добровольческую армию, мне было примерно столько же, сколько теперь тебе. И погоны были примерно того же достоинства. Но у тебя перспектива гораздо лучшая. Красная армия наступает на всех фронтах. Немцы уходят.

– А что задержало здесь вас, Георгий Алексеевич? – спросил Воронцов, чтобы сразу в их разговоре всё расставить на свои места.