Черноводье - Валентин Решетько Страница 34

Из-под горы выскочила остроухая черно-белая лайка и привычно подбежала к лавке, виляя хвостом.

– Хорошая собака, хорошая! – ласково проговорил Ефим, гладя Тайжо по голове. Та, заскулив от восторга, встала на задние лапы и попыталась лизнуть лицо у мужика.

– Ну-ну! – осадил Ефим ластившуюся собаку, отталкивая ее от себя. Следом за собакой из-под горы вышла старуха. Опираясь на палку, она зорко огляделась и уверенно пошла к лавке, на которой сидел Ефим.

– Здорово, Ефим! Однако, в гости пришла, новости узнать, говори…

– Хреновые новости, Анисья! – проговорил хмуро мужик, подвигаясь на лавке, давая место старухе. Присела на лавку и Агафья. Ефим посмотрел на молодуху, у которой из-под куртки выпирала высокая грудь, и, усмехнувшись, проговорил, кивая на Агафью:

– Замуж надо, ишь добра сколько накопила!

Агафья покраснела и смущенно опустила глаза.

– Нато, нато! – закивала головой старуха. – Хороший девка, шибко хороший! – и с сожалением закончила: – Топтать нато девку, а некому.

– Потопчут! – усмехнулся Ефим. – Вон сколько народу везут! – Он повернулся к старухе. – Пока сидишь на своем Игомьяке, страсть че кругом деется! На той неделе, на чворе, где я рыбачу, знаешь? Ниже по Васюгану…

– Пошто не знаю – знаю! – кивнула головой Анисья.

– Дак вот, рядом с чвором на берегу реки народу высадили тьма… Прямо на пустой берег… Ездил я третьеводни, сети там у меня стоят. Дак комендант тамошний не подпустил, взашей выгнал. Проваливай, грит, отсель!.. Еле сети свои выручил.

– Осподи, че только на белом свете деется! – вздыхает вышедшая из ограды Серафима. Она поздоровалась с подругой: – Хоть к тебе, Анисья, на Игомьяк беги. – И, не сдержавшись, сообщает Анисье уже известные новости. Обращаясь непосредственно к старухе, говорит:

– Деверя из дома выгнали; сейчас в анбаре с ребятишками живет. Окна прорубил, печь сложил…

И не первый раз удивляется Анисья:

– Пошто выгнали?

– Хрен ее знат зачем! – проговорил хмуро Ефим, царапая свою дремучую бороду.

Серафима кивнула головой в сторону мужа:

– Переживат!

– Ну, замолола! – Ефим со злостью покосился на жену. – Че, прикажешь песни петь? Говори спасибо, что коровенку оставили.

– Уж че правда, то правда! – деланно пропела Серафима и, перейдя на деловой тон, неожиданно предложила: – Пошли в избу, чай стынет!

На реке опять тревожно проревел гудок парохода. Уже было слышно, что он петляет в васюганских изгибах совсем недалеко от поселка. Напряженно застыв, жители повернули головы, ожидая появления парохода из-за речного поворота. Наконец из густого тальника острым шилом проткнулся черный нос буксира. Следом показался грязно-коричневый корпус, низкая корма, за которой натужно горбились высокие волны. Они чередой уходили назад, пока не разбивались о тупоносые баржи. Баржи подминали под себя стоячие волны, поднятые колесами парохода, точно старый паровой утюг, старательно разглаживали взбаламученную речную поверхность.

Душно. Лаврентий сидел на тюке белья, привалившись спиной к обшарпанной переборке трюма. На его побледневшем и осунувшемся лице жили только одни глаза, да и в тех чувствовалась обреченность и смертельная усталость от той безысходности и страшной равнодушной силы, которая топчет их, не разбирая, дети это или старики.

Вдруг его внимание привлек невнятный полубезумный голос. Лаврентий повернул голову и увидел Прокопия Зеверова, стоящего на коленях. Его рыжая голова была взлохмачена, глаза блестели.

Он яростно грозил кулаком:

– Чтоб вы все передохли, сволочи. А тебе, Стуков, гадина ты ползучая, самому такие муки испытать, какие нам достались!

«Да-а, довели народ…» – подумал Лаврентий, глядя на мечущегося мужика.

– Зря ты, Прокопий, разоряешься! – неожиданно спокойным голосом проговорил Лаврентий. Это был снова Жамов с холодными и ясными глазами. – Не виноват Стуков, да и не в нем дело. Слышь, сосед, не в нем!

– Ну кто, кто – виноват? Объясни – если умный такой!

Лаврентий будто не слышал яростного вопроса Прокопия и продолжал говорить, точно убеждая самого себя, спокойно и медленно.

– Я все время думаю об этим. Вот нам щас плохо, мы и говорим – Стуков виноват. Конечно, он тут рядом, постоянно глаза мозолит. Он трюм закрывает, он хлеб дает когда хочет и сколько хочет… Значить, ясно, он, харя собачья, во всем виноват.

– Ну а кто же еще?! – яростно вопрошал Прокопий.

– А ты сам смикить, пораскинь мозгами: кто такой Стуков – блоха кусучая, сволочь мелкая! А за его спиной знашь сколько голов? И первый Талинин… Помнишь, как он сказал в Чижапке, когда пришел к нам на баржу. Я, говорит, вам царь и бог. И не будет у вас власти, кромя моей! Так вот, он врет! Над ним тоже есть свой царь и бог. И боится он его до смерти, хуже, чем мы Стукова. И так, Прокопий, до самого верха… А уж тот, на самом юру который, тот действительно царь и бог. Тот знает все… А ты – Стуков, Стуков. Стуков че, гнида вонючая он и боле ничего.

– Тять, а тять! Гляди, деревня. Да хорошая какая, и церковь высокая! – позвала отца Танька.

На зов дочери Лаврентий поднял голову и увидел, что Танька и другие ребятишки расковыряли рассохшийся борт баржи и прильнули глазами к узкой щели. Он с кряхтением поднялся и с трудом протиснулся к ребятишкам.

– Ну-ка подвинься, дай посмотрю! – попросил он дочь.

Танька отодвинулась. Лаврентий прильнул глазом к щели. Яркий свет ослепил. Он ничего не видел от набежавших на глаза слез. Немного привыкнув к свету и протерев слезы кулаком, он наконец увидел высокий песчаный яр, по которому наискосок вверх тянулась дорога. У подножия яра, на берегу реки стояло большое строение, крытое потемневшим тесом. Посредине склона, немного выше крыши строения, чудом цеплялись за песок мощными обнаженными корнями несколько могучих сосен. Вдоль яра вытянулись в ниточку десятка полтора домов, а перед домами на самом высоком месте, заросшем зеленой травой, стояла церковь, обшитая светлым тесом.

– Вот она, Белая церковь! – медленно проговорил Лаврентий. – Значит, скоро высаживать будут. – Он с интересом смотрел на проплывающую мимо деревню. Около каждого дома стояли и сидели люди, застыв в напряженных позах. Словно и не люди, а каменные изваяния провожали взглядом караван судов. Лаврентий отстранился от щели. Яркий луч солнца, ворвавшись в щель узким пучком, разрезал густой сумрак трюма. Он выхватывал то блестящий глаз, то свалявшееся грязное тряпье, пока не застыл на сморщенной старческой руке.

Старуха Евдокия Зеверова после похорон своей новой подруги, Марфы Глушаковой, тоже не поднималась с постели. Она жадно смотрела на солнечный свет, пробивающийся через дырявый борт баржи.

– Коля! – позвала она сына слабым голосом. Сидевший неподалеку Николай встрепенулся и подошел к матери.