Возвращение Амура - Станислав Федотов Страница 34

– Да сам посуди, Вогул, с чего бы мне болтать? Нешто я баба! Да и не знаю я, не ведаю, где ты, значитца, бывал и чего тебя в Сибирь занесло.

– Тихо ты! Говоришь – как в набат бьешь. На весь двор слыхать.

– Молчу, молчу…

Они вышли на крыльцо.

Во дворе Гринька Шлык – статью весь в отца, только чуб из-под малахая выкручивался рыжий – заигрывал с девкой в шубейке-разлетайке. Лапал ее за плечи, заглядывал под пуховый полушалок, которым была обвязана голова девушки.

– Большое у вас село-то, а? Ну, скажи, красавица.

Девка выворачивалась из захвата крепких рук, звонко смеялась. Гринька, пытаясь удержать ее, ненароком, а может, наоборот, изловчившись, дернул за уголок полушалка, спадающий на спину разлетайки. Платок неожиданно раскрылся, и глазам парня явилось столь чистое миловидное лицо, что у хваткого ухажера споткнулось дыхание и опустились руки.

– Да ты и впрямь красавица! Я такой еще не видывал!

– Ой ли? – смутилась девка. – Поди-ка, не одной уже так говаривал. Сам-то ишь какой баской…

– Вот те крест, впервой сказал! – Гринька истово перекрестился на позолоченную вечерним солнцем маковку церковной колокольни, видневшуюся вдалеке над курящимися дымками избами.

– Да ладно… Чё те надо-то? – вздохнула девушка.

– Как тебя звать-величать?

– Танюхой кличут. Телегиной. По зиме я в прислуге тутока. Так чё те надо?

– А я – Гринька. Гринька Шлык. – Парень, похоже, обо всем забыл, заглядевшись в ее смеющиеся глаза. Потом спохватился: – Скажи, Танюх, а кузня у вас в селе есть? Нам с тятей подработать бы…

– Как не быть! – Девушка тоже обворожилась статным парнем, не может взгляда отвести. – Токо заперта она: кузнец нонеча в запое.

– Так это самое то! – обрадовался Гринька. – Кузнец в запое, а дела – ни с места. Вот мы с тятей и покузнечим. И с тобой помилуемся, а?

– Ишь, какой прыткий! – засмеялась Танюха. – И кузнец, и по девкам молодец!

– Мы, Танюха, – туляки, нам все деево – с руки, – горделиво сказал Гринька. – А ты мне шибко глянешься, ладушка ненаглядная…

Танюха не нашлась, что ответить, да и не успела бы: со свистом и гиком во двор ворвалась тройка, запряженная в расписные городского типа сани. Правил ею, стоя, чернобородый мужик в полушубе-борчатке и барсучьем малахае. За спиной его в обнимку сидели еще двое. Они-то и свистели, и гикали, «поддавая жару».

Тройка сделала круг по широкому двору, и тут мужик столь резко натянул вожжи и привожки, что у коренника голова уперлась подбородком в грудь, а пристяжным своротило шеи. Кони захрапели и стали как вкопанные, как раз возле Гриньки и Тани. Мужик легко выпрыгнул из саней, сгреб в охапку Танюху и смачно поцеловал ее в губы. Девушка вырвалась, оттолкнула охальника так, что тот плюхнулся в сугроб, и бросилась к черному выходу из трактира. Но дорогу ей с хохотом и ужимками заступили вывалившиеся из саней спутники мужика, а сам он вылез из сугроба и, по-медвежьи косолапя, пошел к ним.

И – наткнулся на Гриньку, вставшего поперек.

– Ты чё, паря? – удивился мужик неожиданному препятствию. – Ну-кось, отлынь! Митрий Петрович Дутов идет!

Он повел левой рукой, отводя поперечного в сторону. Вернее, попытался отвести.

– Постой, Митрий Петрович. – Гринька ловко перехватил его запястье и легонько повернул. Дутов охнул и скривился. – Ты чего к девке пристаешь?

– Моя девка, вот и пристаю. Тебе-то чё за дело? – Дутов попробовал вывернуться и достать Гриньку здоровенным кулаком. Парень уклонился и крепче сжал его запястье. – Пусти, огузок, не то худо те будет. Я ить купец первой гильдии…

Степан от души закатился в хохоте, Вогул ухмылялся, Танюха прятала смех в кулачок. Спутники купца, разинув рот, несколько мгновений ошалело смотрели на происходящее, явно не веря своим глазам, потом что-то сообразили, оставили девушку и двинулись к Гриньке с угрожающим видом. Глянув на них, парень поднял руку раскрытой ладонью навстречь: не подходи! Те не вняли упреждению – сделали еще пару шагов, правда, помедленнее – состорожничали. Гринька пуще завернул руку Митрия Петровича.

– Ой-ё-ёй, чё ж деешь-то, варначина?! Да я те правду сказал: моя девка! Не веришь – ее спроси!

Гринька глянул на Татьяну – как прожег взглядом. Она отвернулась и, загребая валяными пимами снег, направилась к крыльцу. Гринька отпихнул Дутова и пошел в другую сторону, за ворота. Степан ринулся за ним, догнал, зашагал рядом, что-то заговорил, размахивая руками. Сын, похоже, не отвечал. Так и вышли со двора.

От Гринькиного толчка купец завалился в сугроб, полушуба его распахнулась, раскрылся висевший на поясе большой кошель, и по чистой белизне рассыпались цветные кредитные билеты.

Вогул с крыльца наблюдал, как спутники Дутова кинулись собирать деньги. Сам купец полежал еще немного на спине, глядя в темно-синее вечернее небо, потом смачно и как-то весело выругался, вскочил, забрал из торопливо протянутых рук деньги, сунул в кошель и поднялся на крыльцо.

Вогул посторонился, пропуская. Митрий Петрович глянул ему в лицо, пожал широкими плечами, мотнул головой куда-то в сторону:

– Каков варначина, а?

И вдруг хлопнул Григория по плечам и захохотал, разевая белозубую, округленную черным волосом пасть:

– Нет, ты только подумай, каков варнак! Хорош, ой хорош! – Остановил смех так же неожиданно, как и начал, и, все еще улыбаясь, спросил: – Гулять будем?

– Благодарствуй, купец. На чужие деньги я не гулеван, – сказал Вогул да так убедительно, что Дутов уговаривать не стал, махнул своим прихлебателям: айда за мной, – и все ушли в трактир.

Над Каргапольем всходила большая багровая луна, окрашивая в темно-розовый цвет заснеженные скаты недалеких крыш на крестьянских избах. Сулила беду. Как бы Гринька чего не сотворил, – подумалось Вогулу. – Парень горячий, неспроста отец сразу за ним побег.

Вогул спустился с крыльца и захрустел морозным снегом к воротам. Он любил Гриньку, как будто парень был ему младшим братом, и его обида воспринималась им остро, как своя. Ему захотелось поддержать тезку в его сердечной неудаче. Однако, может, и нет еще никакой неудачи? Вспомнились глаза девки, когда купец, похваляясь, назвал ее своей: в них сверкнула и тут же пропала яркая искра. Но Вогул готов был поклясться, что то была не искра радости от слов любимого. Нет, не полюбовница Танюха купеческая, а послушная рабыня, наложница! Григорий даже зубами заскрипел: до дикой злобы, до остервенения ненавидел он рабство. Сполна хлебнул его в алжирском плену, а порка в Туле добавила свою каплю в чашу этой ненависти. И еще одной каплей стало напоминание об этой порке, сделанное тем поручиком в присутствии недотроги-виолончелистки…

Вогул вздохнул: эх, Элиза-Лизавета, что ж душа-то так задета? В Самаре она давала концерт в Дворянском собрании, куда его, конечно, не пустили бы, да он и не совался. А поручик этот, Вагранов, ходил, Григорий сам видел. Стоял в подворотне напротив собрания, надеялся Элизу подстеречь, да где там: ее целая толпа до гостиницы провожала, и поручик там же вертелся, позади всех…