Мертвые сраму не имут - Игорь Болгарин Страница 34

Под смех публики Максимилиан скрылся, а на сцене возник высокий тощий его сын Одольф, одетый примерно так же, как и царь-отец, но только несколько скромнее, шапка беднее, похуже.

– Сын Максимилиана Одольф, – объявил Акатьев. – Что о нем можно сказать? В целом хороший парень. Но, к сожалению, безвольный, слабый характером. Но невероятно добрый. Даже удивительно, как у такого папы мог вырасти такой замечательный наследник.

Потом через сцену прошел и галантно раскланялся непонятно что за персонаж: в картонных латах, одной рукой он держал бутафорскую шашку, другой – что-то напоминающее щит. На его голове возвышалось нечто, напоминающее кастрюлю. По замыслу устроителей действа это был шлем…

– Аника-воин!

Так, под смех и аплодисменты зрителей, прошли все герои этого праздничного представления: рыцарь Брамбеус, маршал-скороход, старший гробокопатель. Гурьбой прошествовали пажи, стража. Последней шла Смерть. Она была в тряпье и с косой. Остановившись на середине сцены, она несколько раз взмахнула косой и церемонно поклонилась на три стороны – всем зрителям.

После представления всех героев сцена какое-то время пустовала. До зрителей доносились только звуки шагов бегущего человека. И, наконец, на сцену выбежал запыхавшийся маршал-скороход. Он оглядел зал и поздоровался со зрителями:

– Здравствуйте, господа сенаторы!

После веселых восторженных аплодисментов он продолжил:

Не сам я сюда к вам прибыл,

А прислан из царской конторы.

Уберите все с этого места вон

И поставьте здесь царский трон.

Прощайте, господа!

Сичас сам царь прибудет сюда.

Стража, слуги, пажи и воины торопливо убирают разбросанный по сцене хлам, затем, все вместе, вносят на сцену нечто громоздкое, напоминающее причудливый царский трон, и удаляются. И тут же на сцену выходит сам царь Максимилиан и обращается к публике зала:

– Вопрос вам, господа сенаторы!

За кого вы меня считаете?

За инператора русского

Или за короля французского?

Я не инператор русский,

Не король французский.

Я есть грозный царь ваш Максимилиан.

Шибко силен, по всем землям славен,

И многаю милостью своею явен.

На сцене продолжает идти действие.

Врангель тем временем повернулся к сидящему рядом Кутепову:

– Молодцы! Ничего не скажешь! – полушепотом одобрительно сказал он. – Это кто же такое сочинил?

– Не знаю. Народная, объявили, пиеса. Должно, сам Акатьев и сочинил. Он у нас ба-альшой выдумщик, на все руки мастер: и архитектор, и музыкант, поди, и пиесы сам сочиняет.

– Это тот, который памятник здесь, в Галлиполи, удумал поставить?

– Он самый.

– Какой удивительный народ. В боях, за военными хлопотами, не досуг было проявлять свои таланты, – и после коротких раздумий добавил: – Я уж думал, оторванная от родной земли армия пребывает в унынии и тоске. Ан нет! Живет! Чувствую, боевой дух пока сохраняется.

Действие на сцене продолжалось. Царь Максимилиан, оглядывая приготовленный для него трон, указывает на него рукой и с удовлетворением говорит:

– Воззрите на сие предивное сооружение,

Воззрите на его дивные украшения!

Для кого сия Грановита палата воздвигнута?

И для кого сей царственный трон

На превышнем месте сооружен?

Не иначе, что для царя вашего.

Сяду-ка я на оное место высокое

И буду судить свово сына непокорного

По всей царской справедливости.

Под смех зала Максимилиан, кряхтя, взбирается по лестнице на вершину трона и там усаживается. Поболтав от удовольствия ногами, продолжает:

– Подите в мои царские белокаменны чертоги

И приведите ко мне разлюбезного мово сына Одольфа.

Нужно мне с ним меж собой тайный разговор вести.

Пажи хором, в один голос, отвечают:

– Сей минут идем,

И Одольфа приведем!

Сделав саблями замысловатые движения, они, пятясь задом, спускаются в зал. В конце зала, у самого выхода, стоял Одольф, укутанный в конскую попону, чтобы его не узнали и не увидели в сумеречном свете зрители задних рядов.

Пажи сняли с Одольфа попону и под руки провели через весь зал на сцену. Там они поставили его перед троном на колени. Пажи встали по бокам с обнаженными саблями. Одольф воздел глаза вверх, туда, где на вершине трона восседал Максимилиан:

– О, преславный Максимилиан-царь,

Разлюбезный мой родитель-батюшка!

Бью тебе челом о матушку сыру землю:

Зачем любезного свово сына Одольфа призываешь?

Или что делать ему повелишь-прикажешь?

Максимилиан:

– Любезный Одольф, сын мой!

Не радостен мне ныне приход твой:

Ныне я известился,

Что ты от наших кумерических богов отступился

И им изменяешь,

А каких-то новых втайне почитаешь!

Страшись мово родительского гнева,

Поклонись нашим кумерическим богам!

Одольф встает с колен и с пафосом произносит:

– Я ваши, отец-царь, кумерические боги

Повергаю под свои ноги!

А верую я в Господа Иисуса Христа

И изображаю против ваших богов

Знамение креста! (Крестится и крестит зал.)

Содержу и содержать буду его святой закон!

Пажи от таких слов в ужасе падают на пол. Царь Максимилиан в гневе топчет ногами трон, что-то кричит. Но его слова тонут в громе аплодисментов.

Занавес закрыли. На просцениуме вновь появился подпоручик Акатьев. Тоном судьи он коротко сообщает:

– Я ведь предупреждал вас, что царь Максимилиан не только жадный, но и очень жестокий. За то, что сын его отступил от кимерической веры и принял и полюбил новую веру, справедливую, православную, царь Максимилиан решил казнить Одольфа.

Где-то за сценой что-то грустное заиграл корпусной духовой оркестр. Солдаты вновь раздвинули тяжелый занавес.

Одольф перед смертью прощается с белым светом:

– Прощай, родимая земля,

Прощайте, родные поля,

Прощайте, солнце и луна.

Прощай, весь свет и весь народ…

Одольф кланяется своему отцу:

– …и ты прощай, отец жестокий!

И под сабельным ударом маршала-скорохода Одольф ничком падает на землю.

Но справедливое возмездие настигло Максимилиана. Он слышит высоко над собой громкий стук, затем жуткий женский вой. Максимилиан поднимает вверх лицо и кричит: