Пепел и снег - Сергей Зайцев Страница 32

Мужики, свои же крепостные из Русавьев и Рутков, грабили службы. Одни тянули к подводам кули с зерном; другие катили бочата с вином и разносолами; третьи, увешанные хомутами, тащили из конюшни охапки сыромятных кож, упряжь, сёдла; четвёртые радовались серпам, цепам, косам, плугам и прочим добротным орудиям; пятые, надрывно хрипя и скаля белые зубы, дико сквернословя не то от радости, не то от натуги, вытаскивали из лямуса сундук за сундуком, камнями сбивали с них замки и рылись в содержимом — по большей части, старинном тряпье, ни на что уж не годном, и собрании всякой мелочи, осевшей здесь за ненадобностью в течение полутора столетии; кто-то присмотрел новые колёса, кому-то понравилась тачка, кому-то — кусок стекла; бородач, похожий на цыгана, хохоча и жадно зыркая туда-сюда глазищами, громыхал по двору листом кровельного железа. Толпа набежала: увесистым полешком выбили у винной бочки днище. И закрутилась кутерьма!..

Александр Модестович, видя эту вакханалию, поначалу очень обозлился, но потом припомнил слова, вычитанные из Плутарха: «Что же удивительного, что один день в четыре года они умеют быть справедливыми?», и злость его прошла. И хотя слова эти были сказаны совсем по иному поводу, Александру Модестовичу они показались как нельзя более кстати именно сейчас и именно в связи с той сценой, какая представилась его очам. Он подумал, что уж коли суждено всему пойти прахом, то пускай прах этот прилипнет к рукам своих же мужиков, имеющих на него заслуженные права, в отличие от какого-нибудь иноземца с загребущими руками и бездонным ранцем. И не стал вмешиваться.

Однако Александру Модестовичу не удалось остаться незамеченным. Один из мужиков, из тех, что были потрезвее прочих, узнал его; сначала как будто смутился, сделал движение скрыться за амбаром, но потом укрепился духом и даже поимел дерзновение приблизиться и заговорить:

— Беги отсюда, барин! Беги от греха, не смотри. Сегодня у мужиков праздник!.. — говорил так, не снимая шапки и не кланяясь по заведённому обычаю. — Ты добрый барин, знаю. Людей лечил. И батюшка твой добрый. Да мужику ведь и на вас, на добрых, обидеться — раз плюнуть. Свобода...

Ничего не ответил ему Александр Модестович. И Черевичника остановил, когда тот, возмущённый, рванул с плеча ружьё. Взобрался в седло, развернул коня. Отъезжая, ладонью вытирал слёзы, не оглядывался. Чувствовал, как греет ему спину дом — его горящий дом, последний раз греет.

Пламя пожарища ещё целую версту освещало им путь, и с версту ещё был слышен рёв бесов, пляшущих на углях, треск рушащейся кровли, разваливающихся стен и пьяные крики мужиков. Когда же за удалённостью этот шум стал стихать, Александр Модестович и Черевичник услышали барабанный бой. Он доносился спереди, от тракта. В сгустившихся сумерках увидели мелькающие за лесом огни; глазам не поверили — так много их было. Едва барабаны замолчали, как тут же застучали топоры — десятки, сотни топоров. Причём эхо ещё приумножило их число, и топоры, казалось, стучали отовсюду: вдоль тракта валили дерево за деревом, и вгрызались в основание брамы, и хозяйничали в парке, и слева, на покрытых туманом болотах, находилось им дело — стук да стук; будто сами собой, топоры взбирались на колокольню, и на каждой ступени — стук-стук; один раз они ударили и по колоколу — он ответил им тревожным продолжительным гулом; и из-за Двины, из бледно-розовой закатной дали стучали топоры; они стучали у Александра Модестовича в висках. Это французская армия располагалась на привал.

Со стороны Александра Модестовича было более чем легкомысленно показываться сейчас на тракте. Но очень уж хотелось взглянуть, велики ли полки Бонапарта. И ещё мелькнула мысль — не доведётся ли увидеть самого Бонапарта, хотя бы издали, в неверном свете костров; какой он, победитель и повелитель Европы? какой он, смертный, которого все боятся?.. Александр Модестович и Черевичник спешились и, укрыв лошадей в лощине, заросшей орешником, потихоньку взобрались на тот пригорок, с коего Александр Модестович ещё днём осматривал тракт. Спрятались они как раз вовремя, ибо четверо рейтаров, оживлённо переговариваясь и смеясь, проскакали по дороге к поместью, — вероятно, французы выносили сторожевые посты, а может, рассылали фуражиров (здесь не лишним будет ещё раз оговориться: Александр Модестович — человек до мозга костей цивильный, и если он видел четверых рейтаров, с немецкого — всадников, то это вполне могли быть и гусары, и егеря, и кирасиры, и польские уланы; автору же такая неосведомлённость героя лишь значительно облегчает задачу). То, что далее представилось глазам Александра Модестовича, могло впечатлить кого угодно; даже человеку, повидавшему виды на своём веку и бывавшему свидетелем разных чудес, не удалось бы остаться равнодушным к сему грандиозному зрелищу. Млечный Путь лёг на землю. Море, осиянное небесами, заплескалось у ног. Порождение человеческого тщеславия, второе после Вавилона, величие человеческого духа и человеческое же неразумие в едином образе, открытый вызов Господу — вот что такое была «большая армия» Наполеона даже на заурядном бивуаке... Это были мириады огней от окоёма до окоёма, и мириады дымов, и люди-песок, и табуны лошадей, и стада овец и коров, это были шалаши, палатки, шатры военачальников, ряды экипажей и фур, сверкающие повсюду лакированные кирасы и кокарды, тут и там пушки, зарядные ящики, сёдла на козлах, знамёна, пирамиды ружей... и над всем этим, как гуд над осиным гнездом, звучал неослабевающий разноязыкий говор ^[30].

Александр Модестович наблюдал неприятельский лагерь около часа, пока Черевичник, также зачарованный всё это время необычным зрелищем, вдруг не спохватился и не вспомнил, что обещал Елизавете Алексеевне присматривать за молодым барином и не допускать его до чрезвычайных обстоятельств. Черевичник потянул Александра Модестовича за рукав и молвил, что завтра ехать на Витебск будет много опасней, нежели сегодня, прямо сейчас. На что Александр Модестович сделал удивлённое лицо, — его было хорошо видно в отблесках костров, — и сказал, что на Витебск он ехать отнюдь не собирается, во всяком случае, в ближайшие дни.

— Куда же хочет ехать барин? — оборвалось у Черевичника сердце.

— На Полоцк, мой друг. Пшебыльскому Полоцка не миновать. Значит, и нам в ту сторону, — и, с минуту поразмыслив, раздражённо добавил: — Ужели вы все думаете, что после случившегося мне будет в Петербурге спокойно? Ужели вы думаете, что влиятельный дед мой, генерал Бекасов, воздействует и на сердце моё? Кого в таком случае вы во мне видите?..