Последние из Валуа - Анри де Кок Страница 32

Когда Рудольф вышел от королевы, оба уже неподвижно, словно статуи, сидели на банкетках.

Немного спустя, сопровождаемая Шарлоттой и Жанной, мимо них в свою молельню прошла Елизавета.

– Бедные крошки! – сказала она, посмотрев на замерших в почтительных позах пажей. – Вам здесь, наверное, скучно? Вы мне не будете нужны еще часа два, так что можете сходить поиграть в сад.

И, поцеловав одного и другого в лоб, она удалилась.

Они обменялись улыбками. Насмешливыми улыбками. О, то были не по годам развившиеся дети! Они уже умели насмехаться над тем, кто относился к ним с любовью и нежностью.

– Иди, – сказал Паоло Марио. – Я присоединюсь к тебе в саду. Если спросят, где я, скажи, что пошел за Бриссаком.

Бриссак был пажом королевы-матери, с которым близнецы уже успели сдружиться.

Марио пошел направо, в сад, Паоло же – налево, в коридор, ведущий к залу пажей госпожи Екатерины.

Но вместо того чтобы пройти в этот зал, он дважды постучал условным стуком в небольшую дверцу, скрытую в стене. Тотчас же ему открыл старый лакей и провел его в рабочий кабинет королевы-матери.

Та сидела за столом, разбирая бумаги; когда мальчик вошел, она живо обернулась.

– Что такое? Есть новости?

– Да, госпожа королева.

– Говори. Я слушаю.

Паоло передал ей, практически слово в слово, весь разговор госпожи Елизаветы с Рудольфом де Солерном. Он не опустил ни единой детали. Ни единой! У этого паренька была феноменальная память!

Когда он закончил, упомянув, что главный оруженосец поцеловал руку молодой королевы, Екатерина вздрогнула и резким голосом спросила:

– А что сказала, что сделала в ту минуту госпожа Елизавета? Ты же видел, слышал… Вспомни, вспомни хорошенько! Казалась ли она взволнованной?

– Очень взволнованной, ваше величество! «Рудольф!», воскликнула она…

– А! Она воскликнула: «Рудольф!» Только «Рудольф»? А он долго целовал ее руку?

– Довольно долго.

– Затем?

– Затем она сказала: «Хорошо, господин мой главный оруженосец! Рез уж вы не желаете возвращаться в Германию, оставайтесь на нашей службе здесь, во Франции!»

– А потом?

– Это все, ваше величество; граф де Солерн удалился с самым веселым видом, а госпожа Елизавета, в сопровождении мадемуазелей де Солерн и де Бомон, прошла в свою молельню, позволив нам с братом пойти поиграть в сад. Брат в саду, я… здесь.

– Прекрасно! Я очень, очень довольна тобой, Паоло! Продолжайте и дальше служить мне столь же ревностно… Ступай.

Паж поклонился и вышел, после чего старый лакей проводил его к потайной дверце.

Тяжелый вздох вырвался из груди королевы-матери.

– Он ее любит! – пробормотала она. – Он любит ее… и любим ею!.. И он еще храбрится! Сказал, что не опасается моей ненависти… Моей ненависти!

Едва Екатерина Медичи произнесла последние два слова, уголков губ ее коснулась горестная улыбка.

– Впрочем, ведь это вполне естественно!.. Она молода, прекрасна!.. А я… О, если бы кто знал, что я, не любившая никого… никого!.. до пятидесяти двух лет… Тут что-то явно не так! Должно быть, я нахожусь под влиянием какого-то колдовства. Тофана не верит в магию. Если бы я могла объяснить все Руджери, то он дал бы мне средство… Но я не осмелюсь!.. Чтобы Екатерина Медичи, в ее-то годы, призналась в том, что она… влюблена? Нет, этого допустить нельзя! Я не хочу быть посмешищем!.. О, я должна затушить это ужасное пламя, охватившее все мое естество… Затушу же его кровью! Раз уж он не может быть моим, то и другой принадлежать не будет! Довольно колебаться! Погублю сначала его сестру… эту девочку, которая тоже презирает меня… Сначала его сестру, чтобы он страдал и плакал… Эй, Пациано!

Старый слуга – Пациано – явился.

Служа Екатерине тридцать с лишним лет с самой раболепной покорностью, флорентиец вполне вошел к ней доверие, так что она ничего от него не скрывала. Он жил в Лувре, не подчиняясь никому другому, кроме королевы-матери, которая в последнее время возложила на него задачу принимать и провожать к ней многочисленных шпионов, которых Екатерину заставляли держать при дворе ее политические и личные интересы. Пациано никогда никуда не ходил и сторонился других слуг, которые, в силу малой общительности его характера, называли его нелюдимом. Единственной его страстью было золото, которого, по слухам, Екатерина для него не жалела; он прятал его в железный кофр, запираемый на три замка, и проводил долгие часы за созерцанием своего сокровища, – других радостей для него не существовало.

– Пациано! – сказала королева. – Сегодня же вечером сходишь к Рене и передашь графине Гвидичелли, что завтра утром я буду у нее.

– Хорошо.

Он никогда не разорялся на долгие разговоры, этот Пациано! Иногда даже могло показаться, что лаконичность его речи – в его обычных отношениях с королевой-матерью – граничит с резкостью… грубостью.

То был человек неотесанный, который оставался грубияном даже в общении со своей госпожой.

– Значит, вы наконец решились покончить с графом де Солерном? – спросил он.

– И его сестрой, – глухо ответила Екатерина. – Да, я решилась. А что? Думаешь, не стоит?

Пациано пожал плечами.

– Что мне за дело до того, пошлете вы или не пошлете этого немца и его сестру к дьяволу? С кого вы начнете?

– Если это тебя не интересует, зачем же ты спрашиваешь, кто из них умрет первым?

– Из любопытства. Не хотите говорить – я просто уйду, вот и все.

– Первой отведает яд Тофаны Шарлотта де Солерн.

– В добрый час! Будем лишь надеяться, что они окажутся лучшего качества, чем те, что изготовлял доселе ваш Рене. Бедный мальчик уж слишком страдал от них… перед тем как его тело предали земле.

Королева-мать нахмурилась: бедным мальчиком, на которого намекал нелюдим, был Франсуа II, один из сыновей госпожи Екатерины.

– Ты сегодня что-то уж слишком любопытен и болтлив, Пациано! – сказала она.

– Вам это не нравится? Больше не скажу ни слова.

– И правильно сделаешь!

Она поднялась.

– Я иду к королю. Вечером работать не буду; в Лувре сегодня бал. Не забудь моих приказаний.

– Не забуду.

Госпожа Екатерина вот уже пять минут как удалилась; шум ее медленной и тяжелой поступи давно уже затерялся в глубинах коридоров, а Пациано все не двигался с места.

Наконец, убедившись в том, что королева-мать ушла, он сел к только что оставленному ей столу, быстро написал несколько слов на клочке пергамента, после чего вложил записку в конверт, запечатал его и вышел из кабинета через ту же маленькую дверцу, в которую входил Паоло.