1612 год - Дмитрий Евдокимов Страница 32

В Брянске — долгая остановка, до прибытия Федора Мстиславского, назначенного старшим воеводой всего войска. Злые языки утверждали, что в случае победы над самозванцем царь Борис пообещал престарелому боярину выдать замуж за него свою дочь и дать в приданое всю Северскую землю.

Мстиславскому нельзя было отказать в военном опыте — он не раз проявлял свое мужество и ратное искусство в битвах с поляками Стефана Батория и со шведами в Ливонии. Сорокатысячную армию в первую очередь он преобразовал в пять полков — передовой полк, большой полк с нарядом (артиллерией), полк правой руки, полк левой руки и сторожевой полк, охраняющий обозы.

Дмитрий Пожарский был назначен сотником в ертаул — легкий кавалерийский отряд, двигавшийся впереди армии с разведывательными целями.

Войско оставило Брянск и двинулось к югу в направлении Новгорода-Северского. Во главе передового полка ехал Мстиславский с остальными воеводами, за ним везли огромное знамя с вышитым изображением Георгия Победоносца, поражающего дракона, — символом и гербом Москвы.

За кавалерией шли стрельцы с пищалями на плечах. Следом на санях везли пушки и ядра, а также крепко сколоченные из толстых дубовых досок щиты, предназначенные для гуляй-города, охранявшего пехоту при атаке кавалерии.

Уже лег снег, и дорога стала наезженной, тем не менее двигались медленно — не более пятнадцати верст за день, потому что быстро темнело. На полянах, выбранных для ночевки, строили шалаши из еловых лап, а для воевод раскидывались меховые шатры. Вспыхивали тысячи костров, на которых весело булькали огромные котлы, распространяя запах вкусной похлебки.

Только 18 декабря ертаул вошел в соприкосновение с польскими гусарами у Новгорода-Северского. Наутро полки войска Мстиславского начали неторопливо занимать свои позиции, против них выстроилось польско-казацкое воинство Димитрия. Хотя войско царевича было меньше, по крайней мере, вдвое, а то и втрое, Мстиславский медлил давать сигнал к наступлению, несмотря на то что Петр Басманов палил изо всех пушек со стен осажденной крепости, призывая прийти на помощь.

Двадцать первого декабря, едва взошло солнце, перед строем своего воинства появился царевич на белом коне и в собольей шубе, накинутой поверх серебряных лат. Показывая в сторону царских войск шпагой, он что-то призывно кричал, воины ему отвечали дружным приветствием. Неожиданно пришли в движение роты польских гусар, стоявшие против полка правой руки. Развернувшись во фронт, лихие всадники с белыми перьями на шлемах с устрашающим гиканьем врубились в ряды боярской кавалерии. Многие из детей боярских в страхе повернули своих коней и, удирая от длинных палашей драгун, смяли ряды собственной пехоты, не успевшей расступиться, чтобы пропустить своих и встретить огнем пищалей врагов. Кое-кто из стрельцов, бросив пищали, искал спасения в бегстве, однако многие вступили в бой, снимая всадников с коней пиками и вспарывая животы лошадей рогатинами.

Капитан польских гусар Доморацкий, встретив сопротивление, неожиданно повернул свою роту вправо и оказался в тылу большого полка, там, где находилась ставка Мстиславского и реял огромный золотой стяг, закрепленный на нескольких подводах. Кто-то из гусар подрубил древко, и стяг рухнул под торжествующие вопли одних и скорбящие — других. Гусары смяли окружение Мстиславского и сшибли с коня его самого, нанеся несколько колотых ранений.

Казалось, военное счастье было на стороне безрассудных храбрецов, но вот оправившиеся от столь бурного натиска стрельцы бросились на выручку воеводы и стяга. Из гусар уцелели только те, что немедленно повернули своих коней назад. Замешкавшиеся были взяты в плотное кольцо, убиты или захвачены в плен. Оказался плененным и капитан Доморацкий.

Стычка длилась всего три часа и принесла не так уж много жертв, однако бояре Василий Голицын и Андрей Телятевский, возглавившие войско после ранения Мстиславского, в панике приказали полкам отступить под покров густого леса. Отходили столь поспешно, что бросили трупы своих товарищей.

Говорят, что вечером Димитрий, объезжая поле сражения, плакал при виде убитых русских воинов. Во всяком случае, царевич не стремился развить достигнутый успех и вдогонку царскому войску не пошел. А еще через несколько дней он неожиданно снял осаду с Новгорода-Северского и ушел со своей армией в неизвестном направлении.

Позднее лазутчики донесли, что в стане Димитрия вспыхнула ссора. Поляки потребовали за свои подвиги денежного вознаграждения, однако казна царевича, пополненная в Путивле, иссякла. По совету Мнишека Димитрий выплатил деньги лишь наиболее отличившейся роте, что вызвало еще большее недовольство. Дело дошло до рукопашной. Димитрий, не выдержав оскорбления одного из гусар, пожелавшего царевичу скорее попасть на кол, ударил обидчика шпагой. Завязалась драка, с царевича содрали соболью шубу. На помощь ему подоспели казаки. Конфликт закончился без крови, однако многие из поляков покинули лагерь. Уехал и вдохновитель похода Юрий Мнишек, получивший, как говорили перебежчики, письмо от Льва Сапеги с грозным предупреждением не помогать Димитрию.

Потом стало известно, что царевич с жалкими остатками польских шляхтичей и двумя-тремя тысячами казаков ушел в верный ему Путивль, а оттуда в Комарицкую волость, где мужики с восторгом встретили «доброго» царевича. Здесь войско Димитрия получило обильное продовольствие и снова стало пополняться за счет прибытия новых казацких полков. Валом валили к нему и комарицкие крестьяне, вооруженные лишь топорами да вилами. Успокоившийся Димитрий стал называть себя царем, еще не дождавшись коронования.

Так доносили лазутчики. А воеводы по-прежнему не спешили вывести царское войско из густых лесов…

Всегда деятельный и целеустремленный, князь Пожарский топтался вокруг своего шалаша с самого утра в досадливой растерянности. Не помогло обычное обливание холодной водой и крепкое растирание. Стальные мышцы могучего тела князя требовали немедленного дела, а дела — не было. Дядька Надея поглядывал на воспитанника из-под косматых бровей с видимым сочувствием.

— Ты бы прокатился, князюшка, на своем коньке, — наконец посоветовал он. — И коня бы размял, и, может, узнал чего.

Дмитрий направился к большой поляне, где в роскошном шатре оправлялся от ран главный воевода Мстиславский.

«Попрошусь снова в ертаул, — решил Дмитрий про себя. — Может, на разведку пошлют…»

За мелким заиндевелым березняком увидел большой костер, вокруг которого, притоптывая, кружились в хороводе иностранные пехотинцы. Они пьяно орали какую-то гортанную, с переливом песню. Князь заметил поодаль вышагивающих по тропинке капитана Маржере и Конрада Буссова. Кивнув им, хотел было проехать мимо, но Маржере энергичным знаком попросил остановиться. Нехотя, поскольку не желал беседовать с Буссовом, князь все же остановился, спешился и снял шишак. Приподняли в знак любезности свои шлемы с наушниками и иностранцы.

— Ты, Дмитрий, как всегда, бодр и здоров, — сказал Маржере.

Князь с улыбкой взглянул на сутулившихся иностранцев, которые явно мерзли, несмотря на то что были укутаны, по крайней мере, в два, а то и в три меховых плаща.