Жизнью смерть поправ - Геннадий Ананьев Страница 32

– Если ты мужчина, выгребешь. Но помни: Гунара не трогать! – пригрозил Курземниек, рубанул топором борт лодки и брезгливо оттолкнул ее. Не оглядываясь на племянника, погреб к берегу.

Все это рассказал Юлий Гунару и Пауле.

– Думаю, сегодняшний урок – для всех наука. А в море мальчиков брать не стоит. Не нужно собак дразнить. Да и немцы сюда нет-нет, да и заглядывают.

– Кто ж разберет мальцов, латыши они или русские, если доноса не будет… – начала было Паула, но Юлий прервал ее:

– Доноса, думаю, не будет, но нам поостеречься не грех. Ну, я пойду. Поправляйся, Гунар. В море вместе ходить станем.

Но так и не поднялся Гунар. Какими настоями ни поила его Паула, как ни ухаживали за ним дети, ничего не помогало. Через неделю Гунар скончался. В день похорон, Паула это хорошо запомнила, солнце светило ярко, как весной, а лица рыбаков и рыбачек были хмурыми, как штормовая ночь. Когда траурная процессия вышла за село, встретилась немецкая машина с солдатами. Фашисты, как показалось Пауле, пристально разглядывали всех, кто шел хоронить Гунара.

«Хорошо, что мальчиков заперла дома», – похвалила себя Паула, и все время, пока шли до кладбища, пока говорили прощальные слова, пока заколачивали гроб и опускали в могилу, беспокойство не проходило. Лишь когда вернулась домой и увидела ребят, выплакалась вдоволь: вдовья жесткая судьба ждала ее…

Но их не оставили одних. И хотя рыбаки сами едва сводили концы с концами, чем могли по крохам помогали вдове с ребятишками.

Едва сдерживалась Паула, чтобы не разрыдаться, когда вечером, после пустого чая, Женя, бывало, спросит:

– Помнишь, Витя, мешалду?

– Самса сытнее, – ответит Виктор, они переглянутся и вздохнут украдкой…

А теперь, увидев в своем доме Марию, Паула вспомнила все пережитое за те годы войны, и первые послевоенные, и ставшая было утихать неприязнь к Марии вспыхнула с новой силой. Женским чутьем Паула понимала, что не так все просто в жизни, что нельзя, не зная, не ведая, корить, отрицая, может быть, не желаемую, но истину. Всматриваясь в лицо Марии, Паула все больше замечала, что не так уж оно молодо и холено, как ей показалось вначале. Морщины у губ и под глазами, тяжелые, глубокие складки между бровей.

«Совсем седая. Хлебнула и она, может быть, горя. Видно, и нужду, и тоску изведала, – с жалостью подумала Паула, но обида, копившаяся годы, вновь взяла верх. – Почему ни одного письма не напасала? И приехать могла бы сразу после войны. Почему не приехала?»

Не могла знать Паула, как трудно пришлось Марии, что похоронила она и дочь, и мужа, а потом и Дениса Хохлачева, ухаживала за которым все эти годы по любви и долгу совести. И написала она Залгалисам сразу же, как окончилась война. Но поторопилась, видимо. Еще гуляли банды, и машину с почтой могли просто уничтожить, да мало что могло случиться, когда фронт был еще почти рядом? Не получив ответа, окончательно убедилась: детей и Гунара с Паулой фашисты уничтожили. Но разве сердцу есть покой? И она продолжала искать. Писала письма в Москву, потом мочила слезами короткие казенные ответы, снова садилась за письма. Она даже хотела ехать сюда, на заставу, но не решалась оставить беспомощного Дениса. Да и ради чего? Чтобы еще раз убедиться, что нет детей? Только когда похоронила Хохлачева, решилась на эту поездку. Для чего? Вряд ли Мария могла ответить на этот вопрос. И теперь, видя растерянность и враждебность Паулы, по-своему оценивала ее состояние и пыталась найти оправдание этой враждебности.

«Нелегко тебе, Паула, рассказывать матери о гибели ее детей. Я понимаю все. Понимаю. Но разве ты, Паула, виновата? Смелей, Паула. Я уже привыкла к тому, что их нет», – а вслух сказала:

– Расскажи, Паула, как они погибли?

Паула даже вздрогнула, услышав просьбу Марии, удивилась: «Как? Она не знает? И в самом деле, откуда ей знать? Мои дети. Не отдам! А где же совесть твоя, Паула? Залгалисы никогда не были подлецами. Так всегда говорил Гунар. Но ведь Мария тогда заберет их у меня, и у меня не будет детей. Моих детей! Ах, зачем же я так? Зачем? Вот и ноги у нее все в шрамах, как будто их ножом полосовали. Гунар же говорил мне, что Эрземберг выдумал о легковой машине. А я все не верила. Зря, видно. Ей нелегко пришлось. Да и мать им она. А я как тогда?»

Мария же вновь попросила:

– Расскажи, Паула. Я все выдержу.

В это самое время в дверь кто-то постучал и, не дожидаясь ответа, отворил ее – Мария обернулась и увидела пограничника, статного ефрейтора, который держал в руках большую картонную коробку и букет цветов. Ефрейтор, кивнув Марии: «Здравия желаю», – протянул Пауле цветы и сказал весело:

– Поздравляем вас, бабушка Паула, с днем рождения. Всей заставой желаем вам здоровья и счастья. Старший лейтенант Залгалис просил передать, что его вызвали в отряд, и он приедет только к вечеру. Я торт на кухню поставлю и пойду дров наколю.

Ефрейтор энергично повернулся и вышел. У Марии сдавило в груди, как это было всегда, будь то на улице или в магазине, на вокзале или в метро, при виде зеленой фуражки в горле ее начинались спазмы, дыхание перехватывало и слезы сами, непроизвольно, застилали глаза. Как ни хотела Мария овладеть собой на этот раз – все равно не вышло: рот ее растянулся в беспомощную улыбку, а из глаз полились слезы. У Паулы, увидевшей это, сдавило сердце, да так сильно, что пришлось приложить руку к груди. Она тоже разрыдалась, коротко и скупо, но скоро пришла в себя и, держась еще за левый бок, улыбнулась. Достала платок…

Женщины глядели друг на друга понимающе и облегченно. Мария тоже улыбнулась, как бы извиняясь за свою несдержанность, хотя в глазах ее не было радости. Она вздохнула, всхлипывая, и хотела было спросить о заставе, о том, что за родственник или однофамилец этот старший лейтенант Залгалис, но Паула опередила ее:

– Залгалис, Мария, это твой сын Виктор. Женечка тоже жив. Летчик он.

Мария порывисто обняла Паулу, уткнувшись лицом в ее все еще пышную грудь.

– Теперь у них будет две матери!