Слуги Государевы - Алексей Шкваров Страница 32

— Бог знает, что в царстве нашем стало. В миру совсем тяжко жить. В книгах писано, что антихрист может родиться от племени Данова, и будут при том людям тягости великие.

— Антихрист и есть у нас уже. — сказал бесстрашно Ефим. — Не государь в царстве царствует. Антихрист. Безвинным людям Божьим кровь проливает, храмы Божьи разрушает. На Москве говорят житье совсем басурманское стало: волосы накладные носят, табаки курят, в платье все немецкое переодеты, а кто не хочет, с тех деньги берут на воротах. А мы воюем. Куда ему свейское царство под себя подмять?

Не ответил на это Сергий. Другое молвил:

— Не ведомо мне кто ты Ефим, но думаю, что звания нашего священничьего был когда-то.

— Не я. То отец мой. Расстрижен был по указу Никонову и сослан. — глухо ответил Ефим.

— Фамилия-то у тебя подходяща, для раскольника. — усмехнулся в бороду отец Сергий, намекая на патриарха, от которого и раскол пошел.

— Лаятся будешь? — зло глаза вскинул старовер.

— Пошутил я малость, не серчай. Слушай, — приподнялся на локте старец, — книги у меня есть старые. Вона лежат на столе. — головой кивнул. — Ныне слышал я жгут их всех. Забери их себе. Сохрани, Ефим. — лег обессиленный. Ефим молчал.

— И еще просьбу к тебе имею. — дышал тяжело. — Как отойду к праотцам нашим, отпой по-старому и похорони.

— Сделаю, отец Сергий.

— И последнее. Про свеев. Чтоб не говорил кто, не допускать иноземцев с оружием на землю русскую. Какие посулы б не давали. Было уже такое. Смута великая! Кроме нас русских, никто не разберется. А что время такое, то кара Господня за грехи наши. Сказать: «Царь — антихрист!» просто. Но он-то царь, а значит помазанник Божий. Бояре воду мутили больше, а стрельцы неразумные огонь раздували. Вот и занялось пламя по всей Руси. Антихрист, он один не бывает. В книгах сказано, что родится, но не родился еще он. Антихриста я не в царе вижу, а в смуте великой. Коли ее не случиться, знамо и антихристу не бывать. Вот и все, что сказать тебе хотел.

— Понял. — поднялся Ефим. — Не во всем согласен с тобою, но волю последнюю исполню. Обещаю. Прощай!

— Книги — рукой слабеющей показал Сергий. Никонов головой мотнул, забрал стопку.

— Подожди, еще одно молвить тебе хочу. Нагнись. Говорить тяжко.

Нагнулся к умирающему Ефим.

— Дочка у тебя есть, Наталья.

— Что с того? — насторожился.

— Чую испытания падут на тебя Ефим. А значит и на семью твою. Уберечь хочу хоть Наталью.

— С чего вдруг? — спросил зло Ефим.

— Люба она Сафонову, барину нашему. И он ей люб. И тебе про то ведомо. Андрей человек добрый, он и защитить ее сможет. — шептал уже Сергий. — Негоже счастью людскому мешать. Не противься, Ефим.

Тот дернул плечом недовольно.

— Там, за иконой Спасителя нашего, бумага лежит. Я справил, в Севске, у подъячего тамошнего — еле слышно уже было. — что дескать дочь она моя. По имени Анна, а фамилия Арсеньева. Из дворян мы… — затих отец Сергий.

— Умер! — понял Ефим. Перекрестился. Постоял немного в раздумьях. Потом в угол посмотрел. Где образа висели и лампадка теплилась. Подошел. Руку просунул за Спасителя. Достал бумагу свернутую. Развернул. Прочел. «Севская воеводская канцелярия удостоверяла, что податель сего, является девицей столбовой дворянской Анной Сергия дочерью из рода Арсеньевых, что подтверждено записью в столбцах от лета 7191». Постоял, подумал Ефим, да и спрятал на груди бумагу. Глянул еще раз на лик Спасителя. Перекрестился истово. Прошептал что-то.

Поклонился в пояс священнику старому и удалился.

Хоронили всей деревней. Барыня пришла. Плакала со всеми. Ефим отпевал. Никто и не удивился, и не спрашивал: «Почему он?»

Так и жили. Редко, но приходили письма короткие от Андрея. И матери писал и Наталье своей.

— Воюем дескать. Жив, здоров. — А Наташе добавлял, что скучает безмерно и ждет, когда война закончиться.

Ответить ему она не могла. Батюшка осерчал однажды, увидев, что писать ему пыталась, наказание наложил. Письма Андреевские отобрал. В печке сжег. Перед иконами древними несколько часов простояла Наталья, плакала горько от обиды, поклонов с тысячу отбила. Но покорилась отцовой воле. Только забыть-то не могла.

Андрей обеспокоился молчанием. Матушке написал. Та тайком вызвала к себе Наталью. Поговорила с ней. Все поняла. Мудрая была Устинья Захаровна. И сыну написала все, как есть. Добавив, чтоб не тужил:

— Любит она тебя мое чадушко! Сама сказывала. А то, что отец ейный таков, так это все правила строгие. Верой старой предписанные. Вот она отца и слушать обязана. Но мне приглянулась. Славная девушка. Пиши мне, чадушко, что надо передам ей.

Огорчился Андрей, но порадовало, что матушка на его стороне. Сидел вечерами платочек рассматривал, что Наташа на прощанье подарила, вышитый любовно. А на полотне белом две буковки рядом. Н и А. Вензелем единым.

— От нее? — спросил раз Петька.

— М-м, — кивнул задумчиво.

— Буквы-то, что значат?

— Имена наши. Наташино и мое. — отвечал.

— Понятно. Ну, не горюй, друг мой любезный. Свидетесь.

А дальше затянула его служба ратная. Друг его, Петр Суздальцев, от раны в бок поправился, вместе так и трудились на ниве ратной. После боя того памятного, под Маринбургом, ружья шведские с интересом рассматривали.

— Вишь, Петр, как хитро задумано. У них лезвие не в дуло фузеи, как у нас засовывается, а кольцом специальным на ствол одевается.

— Оттого и стрелять и колоть они могут сразу. Давно приметил я. — соглашался Суздальцев. — Отчего наши в бою том и замешкались. Выстрелить выстрелили, а опосля встали. Багинет-то достать надо, потом в дуло засунуть. Тут меня и пырнули.

— Надобно Афанасию сказать, пусть поболе ружей шведских собирает. Под нашу пулю они годятся. Поменяем потихоньку, а наши, казенные, в обозе возить станем, дабы в растрате не обвинили. Если спросят — вона они. Целехонькие. — За утерю оружия, да амуниции строго спрашивали. Как и за беглых. У них полку немного было таких. Если случалось, то и порука круговая не помогала. Офицеров наказывали. Из жалования высчитывали. Зато после, когда набор рекрутский первый объявил царь, то-то побежали. По началу все ж охочими в полк записались, а ныне брать стали по принуждению. Вот и побежали многие.

Царь осерчал сильно. Приказал из троих пойманных, одного казнить, остальных кнутом бить нещадно и в каторгу вечную определять. И перед строем.

— Что б все видели!