Ветер богов - Богдан Сушинский Страница 31

— Позволяющие себе жертвовать, — уточнила Стефания.

— Какие потрясающие, неповторимые комбинации и сюжеты человеческой трагедии они умудрялись закручивать! Но разве мир проклял их за это? Наоборот, увидел в этом их величие.

— Не терзайте себя. О вас будут говорить не с меньшим уважением, нежели о Наполеоне. Вот увидите, — совершенно иным, тихим, ласковым голосом утешила его Стефания и нежно, успокоительно погладила по плечу. — Считайте, что это был последний вопрос, который я задала в таком идиотском тоне.

Первый поцелуй, которым они освятили свою встречу, зарождался как бы сам по себе, независимо от всего, что здесь было сказано, — из молчания, настороженных взглядов, инстинктивного влечения друг к другу…

— Могла бы я раньше поверить, что способна влюбиться в такую уродину? — повела ладонью по бугристости его шрамов. —

Любое увечье, любой шрам всегда вызывали во мне брезгливую неприязнь.

— Я это почувствовал.

— Неправда, — нежно запротестовала Стефания. — По отношению к вам это вообще никак не проявлялось, поскольку не могло проявиться. То есть я совершенно ясно осознавала, что передо мной уродина и грубиян, однако не возникало той устрашающей отстраненности, которая обычно заставляла меня избегать людей подобного типа.

Прежде чем вновь слиться в поцелуе, они взглянули вначале на казарму, в которой маялись своими предсмертными, а потому райскими снами камикадзе, затем на окна виллы, за одним из которых коршуном витала над их душами пока еще спавшая унтерштурмфюрер Фройнштаг.

— Вы только что были с ней, — не спросила — упрекнула княгиня.

— Я почему-то считал, что со взаимными упреками покончено.

Всем телом прильнув к Отто, девушка тотчас же «оправдалась» перед ним, как способна «оправдываться» только очень пылкая итальянка. Поцелуй, которым она пленила Скорцени, принадлежал не женщине, а демону любви, и по всем законам страсти должен был длиться вечно. В том, что он все же каким-то образом прервался, проявилось что-то неестественное.

Уже поняв, что мужчина ведет себя так, словно он и не был только что в постели с другой женщиной, Стефания все же стремилась окончательно убедиться в этом, нежно заглядывая ему в глаза и при этом грубо провоцируя нежностью касаний и теплотой ладони.

— Был, правда, случай, когда я вдруг возненавидела вас.

— Когда решили, что веду к месту казни. Тогда у вас были основания ненавидеть.

— Вы действительно завели меня в лес, чтобы пристрелить, — будьте уж искренни до конца. Однако ненавидела я вас в те минуты вовсе не так, как ненавидят палача. Вы заставляли меня казнить саму себя.

Лжеграфиня вновь запрокинула голову, ожидая поцелуя, но вместо того, чтобы не подвергать девушку новым пыткам, штурмбаннфюрер непонимающе уставился на нее.

— Я ненавидела вас вовсе не потому, что вы намеревались убить меня. Отлично понимала, что вы обязаны поступить таким образом. В конце концов мы ведь были врагами. У вас появились нежелательные свидетели…

— Не будем вспоминать о них, дьявол меня расстре… — осекся Скорцени на полуслове, уловив, сколь несвоевременной оказалась сейчас ставшая уже привычной для него фраза.

— …Господи, — думала я, бредя тогда по лесу, — ну пусть нельзя не расстрелять… Но неужели этот садист, чурбан, этот проклятый эсэсовец отправит меня на тот свет, так и не поцеловав, не попытавшись овладеть мной?

Скорцени несмело хохотнул — так, что зашумели кроны ближайших сосен, — однако сразу же умолк и резким гортанным голосом проговорил:

— Хватит лгать, княгиня Сардони. Человек, которого ведут на расстрел, не способен на такую мысленную чушь. Некоторые обреченные, по существу, умирают в те минуты, когда узнают, что обречены и что их ждет казнь. К подобному месту ведут уже не человека, а фантома, мало что осознающее существо. Конечно, случаются и более храбрые смертники… Но думать в такие минуты о том, о чем якобы думали вы…

— …Могут лишь совершенно оглупевшие, обезумевшие от своей страдальческой влюбленности женщины, — завершила его сомнения Стефания. — Верить или не верить — решайте сами, но в те минуты я готова была растерзать вас, чтобы затем крикнуть в лицо: «Да набросься же на меня, идиот! Зачем ты губишь меня пулей, не погубив прежде так, как способны погубить нас только мужчины?!»

«Война рождает совершенно немыслимых людей, наделяя их нечеловеческими мыслями», — еще раз утвердился Скорцени в давно открывшейся ему истине. Он вдруг вспомнил о великом психологе войны Штубере. Похоже, что этот случай как раз для его книги.

Часовой, охранявший казарму смертников, услышал их голоса и, приблизившись к обрыву, с откровенным любопытством прислушивался к разговору. Однако ни Скорцени, ни графиня Ломбези не обращали на него внимания. Этот гладиатор Второй мировой стоял там, словно у подножия трибуны римских сенаторов: приветствуя и моля о пощаде.

— Почему же вы не сказали об этом? Намекнули бы, что ли… — в голосе штурмбаннфюрера прозвучало искреннее сожаление гимназиста, раздосадованного тем, что не сумел воспользоваться минутной слабостью влюбленной однокурсницы.

— А вот за то, что я не решилась прямо сказать вам… предложить это… меня действительно следовало расстрелять. Именно так я и поступила с собой, поняв, что ни вы, ни смерть мною так и не овладели.

— Расстреляли сами себя?

— Это была мучительная казнь. Длившаяся много дней.

— Вы неподражаемы, княгиня, — вновь рассмеялся Скорцени, но, заметив, что Мария-Виктория испуганно прижалась щекой к его груди, словно ищущий защиты ребенок, оглянулся.

Буквально в трех шагах от них стояла Фройнштаг. Уже затянутая в погребальную черноту эсэсовского мундира, в сапогах и пилотке. Кобуру она расстегивала тоже очень хладнокровно, хотя и торопливо, как и полагается офицеру, поднятому по тревоге…