Граница безмолвия - Богдан Сушинский Страница 30

Раскол произошел настолько неожиданно и так громко, словно кто-то заложил в середину айсберга солидную взрывчатку. Крушение, произошедшее на айсберге, коснулось и всей той массы льдин, которые соединяли его с островом; льдины вдруг начали находить друг на друга, образуя громадные торосы; они разламывались пополам и крошились, образуя огромные полыньи.

— Смотри, камандыра, медведица! — тронул старшину за рукав Оленев.

— Где? — рванул ружье Ордаш, бросая взгляд на белое поле прибрежья.

— Вон, на вершина айсберга, который откололся, да…

Вспугнутая крушением ледника, белая медведица поспешно уходила по склону, к его конусоподобной вершине, и вслед за ней торопливо поспешал медвежонок. Там она, очевидно, решила переждать, пока ледяная стихия уляжется, чтобы потом отправиться к полынье, на охоту.

Поднеся к глазам бинокль, старшина увидел, что, остановившись, медведица подняла морду и, глядя на остров, в сторону уже замеченных ею людей, угрожающе заревела.

— Да, с такой мамашей на узкой тропе лучше не встречаться. А ведь хороша была бы шуба, как мыслишь, ефрейтор?

— Медведицу убьем — медвежонок тоже погибнет. Зимой охотиться надо: медведица сама, медвежонок взрослый, и тоже сам, да…

— Но медведь-самец тоже должен прогуливаться где-то неподалеку.

— Нет, медведица уводит медвежонка. Боится, что медведь разорвет его и съест. Поэтому медведица уходит, да…

— Каннибальствует, значит, самец бездушный? Самое погибельное увлеченье. Ладно, уговорил ты меня, Оркан: стреляем только взрослого самца, — благодушно улыбнулся Вадим, наблюдая за тем, как медведица мордой подталкивает заигравшегося медвежонка, пытаясь поскорее убрать его подальше от людских глаз.

«Появиться бы однажды в Салехарде, — мечтательно проследил за медведями старшина, — да швырнуть к ногам Риты Атаевой шкуру убитой медведицы… — Но тут же одернул себя: — Возможно, в Одессе ты, пижон, кого-то и поразил бы шкурой белой медведицы, но только не в заполярном Салехарде. Впрочем, пардон, мадам, в районе 202-й заставы леопарды и тигры не водятся. И все же, как это было бы прекрасно: однажды появиться в Салехарде и разыскать Риту Атаеву. Пусть даже не швыряя при этом к её ногам никаких шкур…».

— Медведицу мы зимой стрелять будем, старшина, — попытался успокоить его ефрейтор, считая, что Вадим загрустил из-за того, что от них ушла добыча. — Не смотри на эту медведицу, другую добудем.

— О той, о другой «медведице» я как раз и думаю, ефрейтор, — иронично охладил его Ордаш, немного недовольный тем, что Оленев ворвался в его сладостные воспоминания.

Ордаш не раз ловил себя на осознании того, насколько беднее и унылее было бы его существование в этой ледяной пустыне, если бы судьба не подарила ему те четыре дня в Архангельске, а вместе с ними — неописуемо красивую и столь же неописуемо… непостижимую женщину — Риту Атаеву. Её чувственные губы, её блудливо призывная улыбка, шоколадные, с восточной раскосинкой глаза; и эти широкие, с аристократическим овалом, плечи…

Господи, ну, почему встретились они только в «пересадочном» Архангельске, и почему отведено им было всего лишь неполных четыре дня?!

«Неблагодарная ты свинья, — сказал себе Вадим, уже ступив на прибрежную, охваченную серой пеной гальку. — Моли Бога, что в жизни твоей Архангельск этот заштатный все же случился».

Конечно, лучше бы он «случился» в Одессе, на пляже Аркадия, или, на худой конец, в Париже, на Елисейских Полях. Так ведь не суждено было, черт возьми, не суждено. Впрочем, тысячи мужчин-парижан согласны были бы поменять множество дней, проведенных ими в Париже, на один-единственный вечер, пережитый им, ссыльным старшиной, в Архангельске и проведенный с женщиной посреди какого-то чахлого кустарника.

Понятно, что такая женщина — прекрасная собой, с дипломом врача и с папой-мамой в больших начальниках, — долго ждать его, старшину безродного, не станет. Вадим это понимал. Но странное дело: по поводу подобных предчувствий он не очень-то нервничал. Настолько любил эту женщину, что счастлив был уже от того, что имел возможность хотя бы раз в месяц, хотя бы мельком, видеть её. «Мельком видеть?! — коварно ухмыльнулся Ордаш своим размышлениям. — Если тебе еще раз посчастливится увидеть эту женщину, ты или окончательно завладеешь ею или покончишь жизнь самоубийством. Прямо у её ног».

Ордаш действительно понимал, что на самом деле все выглядело бы иначе. Будь эта женщина рядом, он, конечно же, смертельно ревновал бы её, конечно же, домогался бы её руки и нервничал по поводу появления рядом с ней любого врача или пациента, вообще всякого более или менее молодого мужчины, вплоть до тех, что доставлены прямо в морг. Сейчас же он великодушно прощал ей все грехи и прегрешения.

Насколько ему помнилось, никаких обещаний любить, ждать и оставаться верной Рита ему не давала. Да и вряд ли ей пришло бы в голову давать обещание оставаться… верной. При её-то темпераменте, а главное, в тех обстоятельствах, которые свели их в сумеречном Архангельске. И потом, такое понятие, как женская верность, ей уже вряд ли знакомо.

Нет, распутной эту женщину Ордаш назвать тоже не решился бы. Просто у неё свои взгляды на верность, на любовь, на отношения мужчины и женщины; взгляды, которые слишком далеко отошли от пуританских взглядов великого множества других благовоспитанных советских женщин. Поэтому у старшины-пограничника с забытой Богом заполярной заставы оставалось только два права: то ли забыть эту женщину, то ли продолжать любить её такой, какова она есть — во всех её грехах и непостоянстве.

«А поскольку не любить эту женщину ты уже попросту не можешь, — сказал себе Ордаш, — то благодари Господа уже хотя бы за то, что она существует, что ваши пути хоть на какое-то время пересеклись, и что она подарила тебе тот последний сладостный вечер, особенно ту часть его, которая завершилась в номере гостиницы».

Он, конечно, идиот, что не решился испробовать счастья ловеласа уже в первый вечер их знакомства. А вдруг! Он ведь тоже понравился Рите и, будь он чуточку посмелее, наверняка в первый же вечер они пережили бы все то, что пережили в вечер прощальный. Вот только не решался он. Просто он боялся разрушить чувство, которое еще только зарождалось между ними. В течение трех дней, при любой мысли об интимной близости с Ритой, он начинал чувствовать себя варваром, представшим перед статуей златокудрой богини с молотом в руке.

Очевидно, Атаева поняла это, а потому четвертый вечер планировала уже сама, не полагаясь на его изворотливость и храбрость. До конца дней своих он должен быть признателен ей за эту женскую мудрость. Во всяком случае, попытаться быть признательным.

…Достигнув каньона, пограничники свернули к могиле поручика Малеева. Оказывается, до этого визита Оленев дважды побывал на островке — оба раза приходя сюда по льду, охотясь, — однако о существовании могилы не знал. Теперь же они вдвоем, как могли, подправили эту могилку, обложили её камнями, еще надежнее укрепили крест.

— Тебе что-нибудь приходилось слышать о боях на острове во время Гражданской? — спросил Ордаш.