Орден костяного человечка - Андрей Буровский Страница 3

Март 1994 года

3 марта 1994 года ему позвонила Журавлинская из Этнографического музея, из сектора Сибири: «Володя, помните, мы говорили об одной своеобразной фигурке? Заходите к концу рабочего дня, покажу вам кое-что».

— …Вот смотрите… Это все примерно из одного района, с Саянских гор и из Хакасии. Все из кости, только один из рога…

На столе, на аккуратном куске тряпочки, лежали костяные человечки. Возле каждого — выписка, откуда привезен, кем, когда.

— Покурим? — Журавлинская лихо затянулась папиросой (не признавала ничего другого). — Представляете, есть сведения: эти человечки служили входным билетом в одно тайное общество! Собиралось оно раза два в год на одном озере в горах. Если кого-то выбирали, давали ему такой знак… Володя, ну почему вы не курите «Беломора»?! От вашей «Астры» воняет, как будто в ней не табак, а ваши сушеные носки!

— Подождите… Про «Астру» потом, а вы скажите про тайное общество… Что, правда было такое?

— А я знаю?! Анучин писал, Мерецков писал… А вы ведь знаете, у него кличка была Белый Шаман. Может, и правда что-то нашел в этих местах… Хотя я за это не поручусь, всем данным науки противоречит. Не было в Сибири тайных обществ! Тайные общества — это, Володенька, Африка, Полинезия… Так зачем вы это курите?!

— А ваш «Беломор»-то чем лучше?

— Не так воняет, это же ясно! И экологически полезнее.

Володя, может быть, и повоевал бы за любимую «Астру», но Журавлинская перешла на другое:

— Вообще с вашими человечками — пес его поймет, что происходит. Представляете, нашла одного нашитым на шаманский костюм! Так прямо и пришит, висит на кожаном ремешке. Посмотрим?

На шаманском костюме и правда висел человечек; желтоватая кость странно светилась на коричнево-черном фоне старой кожи — словно в глубине кости таился слабенький источник света. Костюм — юбка и кожаная куртка с пришитыми длинными полосками — бахромой.

— Это из частной коллекции, старик Евксентьевский сменял его еще в двадцатом году.

Володя кивнул. Он хорошо помнил Евксентьевского, старого оригинала и умника. В двадцатые годы он объездил полстраны, собрав потрясающую этнографическую коллекцию. «Культура умирает! — всерьез заявлял Евксентьевский. — Новое слишком быстро борется со старым, культура умирает, и пора собирать все, что к ней относится». Ну и собрал, надо сказать.

— А почему этот костюм здесь, у вас?

— Евксентьевский просил его подержать в запасниках. Говорил, что у него не помещается. Кстати, костюм продается! Представляете? Помер Евксентьевский, сын продает его коллекцию. Я принесла костюм сюда… Может, возьмете?

— А в музей?

— У нас таких несколько десятков…

Сильно потертый костюм из кожи сохатого, юбка и свободная куртка с кожаной бахромой. Почти восемьдесят лет назад хозяин костюма помер, а внуки сменяли его на муку, патроны и сахар.

Может, и правда купить? Повесить в кабинете, в шкафу. Помешает он, что ли? Пусть висит… Тем более — вот он, костяной человечек на кожаном ремешке, смотрит пустыми глазами в пространство.

Тогда, возле стола с костяными человечками, возле костюма, Володе первый раз захотелось сильно замотать головой: очень уж невероятные, очень уж странные вещи рассказывал Епифанов, и все время казалось — ну поговорили, поболтали, но не могут же они оказаться реальностью! А тут вдруг невероятные вещи подтверждались.

Из музея ушли посетители, разошлись научные сотрудники. Володя был один в огромном гулком пространстве Этнографического музея. Где-то внизу еще сидел в своей будке сторож, но на втором этаже был только он. И еще, конечно, муляжи людей разных народов — в национальных одеждах, с копьями и луками. В окне — черный, грязный город, черная Нева, колышутся полосы света на воде, подсвеченные розовым тучи, на их фоне — громада Исаакия.

Привычная, почти родная обстановка — рабочие столы, шкафы с книгами и находками, картины и электрочайники, позабытая кем-то грязная чашка, раскрытый томик Фрезера, круги света от ламп, исписанные листки на столе… Володя все зарисовывал, измерял и сравнивал кусочки древней обработанной кости; оставалось труда минут на двадцать. Костюм он оставил напоследок; хотелось вот так сидеть и смотреть на Исаакий, пить крепкий чай и курить прямо на рабочем месте — все равно ведь никто не видит.

Тьфу ты! Отчаянно трезвонил телефон.

— Да-да…

Это звонила жена. Как всегда, Марина была взволнована, напряжена; как всегда, говорила истеричным голосом — и так, словно Володя ее чем-то унизил и оскорбил.

— Ты долго еще там будешь торчать?!

— Сколько надо для работы… Что случилось?

— Тут кран прорвало, полкухни залито кипятком, а тебя, конечно же, нет!

— Конечно же. Буду минут через сорок.

— Я уже перекрыла воду, потоп прекратился! Соседи прибегали! Тут скоро милиция! Тебя искать надо сто лет! Никто толком не знает, где ты шатаешься! Пока я добралась до этой твоей Журавлин…

Володя мягко повесил трубку на рычаг. Подумал и выдернул шнур — пусть телефон помолчит. Значит, пора собираться…

Странно звучали шаги в пустом помещении музея. И эти фигуры людей в костюмах… Невольно хотелось идти тише, не обнаруживать себя — словно кто-то мог услышать и выйти из-за стены или из-за ширмы, отделяющей зал Океании от зала Восточной Азии.

Как часто бывает вечерами и ночью в таких местах, странные мысли и ощущения рождались у Володи в голове: ему показалось, например, что костюм наблюдает за ним.

— Что, приятель, слышал наш разговор? А вот не женись, не женись.

Странное ощущение, будто костюм его слышит… или не костюм, а человечки? Еще тревожнее шагов звучали в пустом здании слова, нелепо отдаваясь под сводами. Еще страшней стало Володе от эха, замирающего в анфиладах. Ладно, пора идти, а то нервы разыграются.

Если бы не звонок, Володя работал бы, пока хватило сил, а обычно хватало до рассвета. И очень трудно сказать, какими событиями могла бы ознаменоваться эта ночь… А так главные события произошли все-таки позже.

Сложив в сумку костюм, Володя направился к выходу. Опять возникло странное ощущение, что костяные человечки поворачивают головы ему вслед, наблюдают за его уходом. Уже на лестнице он сильно тряхнул головой, чтобы снять наваждение.

Тепло, мокрая мостовая блестела, шел не то дождь, не то снег. Машины ехали, все до одной включив дворники. Исаакий еле виден, несмотря на яркий свет фонарей, Нева черная, с длинными полосами света.