Предсказание - Александр Дюма Страница 29

— Таков ваш совет?

— От всей души.

— Что ж, мой кузен, я начну с того, что приму его так же, как вы его даете.

— Только вы ему не последуете?

— Куда уж! Дорогой мой адмирал, над такими чувствами человек не властен.

— И все же, мой дорогой принц, по прошлому судите о будущем.

— Да, верно, должен признаться, что до нынешней поры она не выказывала особо пылкой симпатии к вашему покорному слуге.

— И вы решили, что так более не может продолжаться.

А! Я знаю, что вы весьма высокого мнения о себе, мой дорогой принц.

— Э! Верно. Если бы мы начали презирать самих себя, это дало бы великолепную возможность другим относиться с презрением к нам. Но не в этом дело. Ваше предостережение по поводу того, что она не испытывает нежности ко мне, к сожалению, не заставит меня перестать испытывать нежность к ней. Вы пожмете плечами. Но что тут поделаешь? Свободен ли я в выборе любить или не любить? Это все равно, как я бы вам сказал перед боем: «Вы выдерживали осаду Сен-Кантена в течение трех недель, имея две тысячи человек против пятидесяти или шестидесяти тысяч фламандцев и испанцев принца Эммануила Филиберта и короля Филиппа Второго; что ж, настала ваша очередь осадить этот город; в крепости находятся тридцать тысяч человек, а у вас будет всего десять тысяч». Вы откажетесь от осады Сен-Кантена? Нет, не так ли?.. А почему? Потому, что вы, прославленный военный гений, убеждены в том, что крепостей, неуязвимых для храбрых, не существует. И вот я, дорогой кузен, возможно, и тщеславен, но думаю, что владею истиннойнаукой любви, так же как вы владеете истинным пониманием войны, и я вам говорю: «Неуязвимых крепостей не существует»; вы мне подаете пример из вашего военного опыта, дорогой адмирал, так позвольте же мне подать вам пример из своего любовного опыта.

— Ах, принц, принц! Каким великим полководцем вы могли бы стать! — печально заметил адмирал. — Если бы вместо плотских желаний, заменяющих в вашем сердце истинную любовь, вы бы испытывали высокие страсти, призывающие вас взять в руки шпагу!

— Вы говорите о вере, не так ли?

— Да, принц, и молю Бога, чтобы он вас сделал одним из наших, то есть одним из своих!

— Мой дорогой кузен, — сказал Конде с обычной для себя веселостью, однако в ней ясно просматривалась воля человека, который, не подавая вида, часто задумывался по этому поводу, — возможно, вы в это не поверите, но в отношении религии у меня, по меньшей мере, столь же твердые взгляды, что и в отношении любви.

— Что вы хотите этим сказать? — удивленно произнес адмирал.

Улыбка исчезла с губ принца де Конде, и он продолжал уже серьезно:

— Я хочу этим сказать, господин адмирал, что я ношу свою религию в себе, свою веру в себе, свое милосердие в себе и, чтобы славить Бога, не нуждаюсь ни в чьем посредничестве, а пока, мой дорогой кузен, вы не сумеете мне доказать, что ваша новая доктрина предпочтительнее старой, смиритесь с тем, что я привержен религии отцов, по крайней мере, до тех пор, пока мне не придет в голову фантазия переменить ее на другую, чтобы досадить господину де Гизу.

— О принц, принц! — пробормотал адмирал. — Так вот на что вы растрачиваете сокровищницу силы, молодости и ума, которой наделил вас Всевышний, и не желаете воспользоваться ею на благо какого-либо великого дела. Разве инстинктивная ненависть, которую вы питаете к господам де Гизам, не является провидческим откровением? Восстаньте, принц, и раз уж вы не воюете с врагами вашего Бога, так сразитесь, по крайней мере, с врагами вашего короля!

— Отлично! — воскликнул Конде. — Только вы забываете об одном, мой кузен: я ношу в себе своего короля точно так же, как ношу в себе своего Бога; да, конечно, насколько мой Бог велик, настолько мой король мал. Мой король, дорогой адмирал, — это король Наварры, мой брат. Это и есть мой настоящий король. Король Франции для меня может быть лишь «приемным» королем, сеньором-сюзереном.

— Но вы уходите от вопроса, принц, ведь за этого короля вы сражались.

— Возможно, потому, что я сражаюсь за всех этих королей ради собственного каприза, точно так же как я люблю всех этих женщин ради собственной фантазии.

— Так, значит, с вами невозможно разговаривать серьезно по поводу любой из этих материй? — спросил адмирал.

— Отчего же, — ответил принц даже с некоторой суровостью, — настанут другие времена, и мы об этом поговорим, мой дорогой кузен, и тогда я вам по этому поводу отвечу. Уж поверьте мне, я тогда буду воспринимать себя как в высшей степени несчастного человека и негодного гражданина, если посвящу всю свою жизнь одному лишь служению дамам. Я знаю, что мне предстоит исполнить свой долг, господин адмирал, и что ум, смелость и находчивость — драгоценные качества, дарованные Всевышним, — даны мне не для того, чтобы распевать серенады под балконами. Но имейте терпение, мой добрый кузен и великолепный друг, пусть сначала погаснет бурное пламя ранней юности; задумайтесь, ведь мне еще нет тридцати лет; и — какого дьявола, господин адмирал! — раз нет войны, надо же мне тратить на что-то заложенную во мне энергию. Простите мне еще раз это приключение и, поскольку я не воспользовался советом, что вы мне дали, доставьте мне удовольствие и дайте мне совет, который я сам спрошу у вас.

— Говорите же, безумная душа, — по-отечески обратился к нему адмирал, — и да будет угодно Господу, чтобы совет, что я вам дам, хоть в чем-то пошел бы вам на пользу.

— Господин адмирал, — проникновенно заговорил принц де Конде, взяв кузена за руку, — вы великий военачальник, великий стратег, безусловно, первейший полководец нашей эпохи. Так скажите же мне, как бы вы, к примеру, на моем месте проникли в этот час, то есть накануне полуночи, к мадемуазель де Сент-Андре, чтобы сказать ей, что вы ее любите?

— Я вижу, мой дорогой принц, — подхватил адмирал, — что вы не излечитесь по-настоящему, пока не познаете ту, в кого вы влюблены. Так что вам следует оказать услугу, способствующую претворению в жизнь вашего безумного увлечения, — тогда заговорит разум. Так вот, на вашем месте…

— Тихо! — перебил его Конде, прячась в темноту.

— В чем дело?

— Да здесь, кажется, появился еще один влюбленный и он приближается к окну.

— А ведь верно, — согласился адмирал.

И, следуя примеру Конде, он скрылся в тени, отбрасываемой башней.

Так они оба, замерев и затаив дыхание, наблюдали за тем, как туда подошел Роберт Стюарт; они увидели, как он поднял камешек, привязал к нему записку и запустил камешек вместе с запиской в освещенное окно.

Затем они услышали звон разбившегося стекла.

Потом они увидели, как неизвестный, принятый было ими за влюбленного (надо отдать ему должное, он им вовсе не был), быстро удалился и исчез, предварительно убедившись, что пущенный им снаряд попал в цель.