Женская война - Александр Дюма Страница 29

— А вы, виконт, что думаете о моем предложении? — спросил Каноль, замечая, что виконт не так приветливо, как его слуга, принимает учтивое предложение барона.

— Я вижу, сударь, — отвечал виконт, — вашу обычную благожелательность и от души благодарю вас. Но мы едем не по одной дороге, и я боюсь, что обеспокою вас, если приму предложение.

— Как? — сказал смущенный Каноль, увидев, что спор, начатый в гостинице, грозит продолжиться и на большой дороге, — как, мы едем не по одной дороге? Ведь вы едете в…

— В Шантийи! — поспешно отвечал Помпей, задрожав при мысли, что ему, может быть, придется продолжать путь одному с виконтом.

Что же касается виконта, то он вздрогнул с досады, и если б было светло, то на лице его увидели бы краску гнева.

— Очень хорошо! — сказал Каноль, притворяясь, что не замечает гневных взглядов, которые виконт бросал на бедного Помпея. — Очень хорошо, ведь Шантийи тоже лежит на моем пути. Я еду в Париж, или, лучше сказать, — прибавил он с улыбкой, обращаясь к виконту, — мне нечего делать, и я сам не знаю, куда еду. Если вы едете в Париж, так и я поеду в Париж; если вы едете в Лион, так и я поеду в Лион; если вы едете в Марсель, так и я поеду в Марсель: мне очень давно хочется посмотреть Прованс. Если вы едете в Стене, где стоит армия его величества короля, поедем в Стене. Я родился на юге, но всегда особенно любил север.

— Сударь, — отвечал виконт с твердостью, которой, вероятно, был обязан своей досаде на Помпея, — позвольте говорить откровенно. Я путешествую один, по собственным делам величайшей важности, по причинам чрезвычайно серьезным, и простите меня: если вы будете настаивать на просьбе, я буду принужден, к величайшему сожалению, сказать вам, что вы стесняете меня.

Только воспоминание о перчатке, которую Каноль спрятал на груди между камзолом и сорочкой, могло удержать барона, горячего и вспыльчивого, как всякий гасконец, от взрыва гнева.

— Сударь, — возразил он серьезно, — мне никто никогда не говорил, что большая дорога принадлежит исключительно одному человеку, а не всем. Ее называют даже, если я не ошибаюсь, королевским путем в доказательство, что все подданные его величества имеют равное право ею пользоваться. Стало быть, я нахожусь на королевском пути вовсе без намерения мешать вам: я даже могу помочь вам, потому что вы молоды, слабы и почти без всякой защиты. Я не думал, что у меня вид человека, грабящего людей на дорогах. Но, поскольку вы так говорите, я прошу прощения за мое несносное лицо. Простите, что я обеспокоил вас, милостивый государь. Честь имею кланяться! Доброго пути!

Каноль, легким движением руки поворотив лошадь на другую сторону дороги, поклонился виконту. Касторен поехал за ним; Помпей всей душой желал быть с ними.

Каноль разыграл эту сцену с такой грациозной учтивостью, так ловко надел свою широкополую фетровую шляпу на красивый лоб, окаймленный черными блестящими волосами, что виконт был поражен его благородным поступком, а еще более — его красотою.

Каноль, как мы уже сказали, переехал на другую сторону дороги. Касторен последовал за ним. Помпей, оставшись на своей стороне наедине с виконтом, погруженным в глубокое раздумье, вздыхал так, что мог бы разжалобить камни на дороге. Наконец виконт, основательно поразмыслив, двинулся в ту же сторону и, подъехав к Канолю, который притворился, что не видит и не слышит его, сказал едва слышным голосом только два слова:

— Господин де Каноль!

Каноль вздрогнул и обернулся: радость разлилась по его жилам; ему казалось, что все гармонические звуки небесных сфер соединились в божественном концерте.

— Виконт! — сказал он в свою очередь.

— Послушайте, сударь, — начал виконт ласковым и нежным голосом, — я боюсь, что был очень неучтив с таким достойным дворянином, как вы, простите мою осторожность. Я воспитывался у родителей, которые из своей нежной любви ко мне все время опасались за меня; повторяю, простите меня, я вовсе не имел намерения оскорбить вас, а в доказательство искреннего нашего примирения позвольте мне ехать вместе с вами.

— Помилуйте, — вскричал Каноль, — не только позволяю, но даже прошу, прошу тысячу раз… Я незлопамятен, виконт, и в доказательство…

Он подал свою руку, в которую упала или скорее скользнула мягкая, легкая, убегающая ручка виконта, подобная очаровательной лапке воробья.

Остальную часть ночи путешественники провели в веселом разговоре. Барон беспрестанно говорил, виконт слушал и иногда улыбался.

Лакеи ехали позади; Помпей объяснял Касторену, почему сражение при Корби было проиграно, между тем как его можно было выиграть, если бы его, Помпея, не забыли позвать на военный совет, который собирался в тот день утром.

— Кстати, — сказал виконт Канолю, когда показались первые лучи солнца, — чем закончилось ваше дело с герцогом д’Эперноном?

— О, очень просто, — отвечал Каноль. — Судя по вашим словам, виконт, я был зачем-то нужен ему. Ну а мне не было до него никакого дела, Теперь ему или надоело меня ждать и он уехал, или все еще меня дожидается.

— А мадемуазель де Лартиг?.. — спросил виконт нерешительно.

— Мадемуазель де Лартиг не может одновременно быть дома с герцогом д’Эперноном и в гостинице «Золотого тельца» со мной. От женщин нельзя требовать невозможного.

— Это не ответ, барон. Я спрашиваю, как вы, до такой степени влюбленный в мадемуазель де Лартиг, могли расстаться с нею?

Каноль взглянул на виконта и, так как было уже светло, очень ясно увидел, что на лице молодого человека уже не было и тени досады.

На его вопрос барону очень захотелось ответить искренно, от души, но его удержало присутствие Помпея, Касторена и гордый взгляд виконта. Кроме того, Каноля все еще тревожило сомнение, он думал:

«А вдруг я ошибаюсь… если, несмотря на перчатку и маленькую ручку, это мужчина? В случае ошибки я, право, умру со стыда».

Поэтому он удержался и ответил на вопрос виконта одной из тех улыбок, которые объясняют все.

Молодые люди остановились в Барбезьё позавтракать и дать лошадям отдых. На этот раз Каноль сидел за столом вместе с виконтом и восхищался той ручкой, надушенная перчатка с которой привела его в такое сильное волнение. Кроме того, садясь за стол, виконт поневоле должен был снять шляпу, оставив без спасительного прикрытия свои волосы, такие блестящие, красивые и холеные, что любой человек — кроме влюбленного, ибо влюбленные слепы, — разом избавился бы от всех сомнений. Но Каноль ужасно боялся проснуться и оборвать свой очаровательный сон.

Он находил какую-то прелесть в переодевании виконта, допускавшем приятную близость, которая при окончательном разоблачении или откровенном признании была бы ему запрещена. Поэтому он не сказал виконту ни одного слова, которое могло бы показать, что инкогнито раскрыто.

После завтрака они опять пустились в дорогу и не сходили с лошадей до обеда. По временам усталость, которой виконт не мог уже сносить, вызывала на лице его синеватую бледность или заставляла дрожать всем телом. В таких случаях Каноль дружески спрашивал, что с ним. Тогда де Канб тотчас приободрялся, улыбался, казалось, переставал страдать, предлагал даже ехать скорее, но Каноль на это не соглашался под предлогом, что путь далек и необходимо беречь лошадей.