Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая Страница 29

Но обернуться к Явору Медвянка робела, опасаясь, что он по ее лицу заметит перемену. Эта смесь робости и любопытства заполнила всю ее душу, и даже по сторонам Медвянка смотрела гораздо меньше обычного. Сидя перед седлом и оглядывая степь, она ощущала Явора у себя за спиной так сильно, словно у нее и глаза и уши были обращены только к нему; это ощущение тепла и силы бросало ее то в жар, то в дрожь, не давало думать ни о чем другом. Еще не разделяя тоски, так долго мучившей Явора, Медвянка стала смутно, неосознанно ее понимать, сама не зная, что же такое с ней делается. Она принималась то петь, то болтать, сама себя не слушая, но не могла успокоиться.

А Явору все хотелось протереть глаза — но ведь вот она, его беда и радость, сидит на его коне, и будет с ним весь день и сегодня, и завтра — и будет по своей доброй воле. Она сама запросила мира, как раз тогда, когда он отчаялся обрести с ней согласие. Но что с ним было бы иначе — само солнце погасло бы для него навсегда. Она сама вернула ему утраченную надежду и ничего не попросила взамен. Явор был всей душой благодарен ей за это, и снова, как в самую первую весну его любви, еще не обожженную насмешками и обидами, Медвянка казалась ему доброй, нежной, прекрасной, как лучезарная Денница. Какое счастье везти ее на своем коне, так близко, что теплый запах ромашки от ее волос касался его лица, — иного счастья и не придумаешь. Явор старался обратить свои мысли на дело, ради которого ехал, но сияние золотисто-медовых волос Медвянки постоянно было у него перед глазами, заслоняя все. Он понимал, что безумием было брать ее с собой в дозорный объезд к самой Стугне, но при мысли об этом ему хотелось смеяться. Ни одно трезвое и правильное решение не делало его таким счастливым, и ему хотелось, чтобы Стугна отодвинулась от Белгорода далеко-далеко — переходов на десять, не меньше. Должно быть, сам Перун-Громовик был так же счастлив, когда впервые вез на своем коне найденную невесту, голубоглазую богиню дождя Додолу. Явору казалось, что все эти чувства ясно отражаются на его лице; он стыдился своих гридей и скакал впереди, не оборачиваясь.

Может быть, впервые их чувства были схожи. Молчаливое и робкое, согласие уже сидело с ними на коне, но коню было только легче от такого седока.

Белгородцы хорошо знали окрестности, и отряд двигался без задержек, хотя никакой заметной дороги под копытами коней не было. Путь их лежал через широкие травянистые пространства, перемежаемые зеленеющими рощами и перелесками. На берегах степных речушек, где зелень была гуще, иногда встречались маленькие веси. В таких местах жить было легче — в реке ловили рыбу, а в роще прятались в случае опасности. Поселения состояли из полуземлянок, обмазанных глиной, и на каждой соломенной кровле лежало по старому тележному колесу — оберегу, защищающему дом от удара молнии. О приближении жилья предупреждали полевые наделы, раскинувшиеся по ровным местам, покрытые весело зеленеющими всходами ячменя и пшеницы. В каждой из весей отряд останавливался и расспрашивал смердов, не видел ли кто чужого следа в степи. Те в ответ поднимали руки к небу, благодаря богов и князя Владимира, — здесь все было спокойно. Эта земля находилась под защитой укрепленных валов, и сюда печенеги не заходили просто так.

В одной из таких весей над речушкой белгородский дозор остановился в полдень передохнуть. Мужчины были в поле или на реке, женщины и подростки собирали съедобные травы. Заслышав стук копыт и позвякиванье снаряжения большого отряда, из средней хатки показался обеспокоенный старик, высокий и худой, с жидкой полуседой бородкой и быстрыми бесцветными глазами, с давним шрамом на тонкой шее. Разглядев русское обличье всадников и услышав дружелюбное приветствие Явора, старик поуспокоился и с суетливым радушием стал предлагать свое гостеприимство. Он был здесь старейшиной — отцом взрослых мужчин и дедом детей. Сбежавшимся женщинам старик велел позаботиться о гостях, и те кинулись разводить огонь в маленьких печках, ставить туда большие глиняные горшки, потащили из погребков холодные корчаги с квасом. Подростков старик послал напоить коней. Те с восторгом бросились к настоящим боевым коням, у которых на седлах висели щиты с блестящими умбонами, луки с натянутыми по-боевому тетивами и тулами, полными стрел — ровных, длинных, красиво оперенных разноцветными перьями, с железными наконечниками.

Спорыш пошел с детьми и конями к речушке, посадив на свое седло самого маленького из ребят и придерживая за голую ножку. Беспортошный малец был горд, как сам воевода Ратибор, и долго еще будет вспоминать: на боевом коне ехал! Остальные гриди разошлись по хаткам и принялись готовить себе обед. Десятника старик зазвал в свой дом, где жил с двумя старухами — одна была его жена, а голову второй покрывал темный вдовий повой. Дети поменьше воробьиной стайкой уселись на порог и на края лавок возле входа, не подходя слишком близко к гостям и жадно разглядывая блестящее оружие Явора, серебряные гривны на его шее и бляшки с Владимировым знаком на поясе, зеленый плащ, разноцветную вышивку на подоле Медвянкиной рубахи и привески на алой ленте у нее на голове. Белгородские гости казались им на диво нарядными и богатыми. У своих родных они никогда не видели столько блестящего серебра и тонких ярких тканей.

Сами детишки были одеты в серые рубашонки из грубого конопляного холста, и у каждого на шее висел оберег — волчий зуб из прошлогодней отцовской добычи.

Тесная полуземлянка старейшины с глиняной печкой в углу и одним маленьким окошком показалась Медвянке убогой и неуютной. Если бы не открытая дверь, то здесь было бы совсем темно. Густо пахло дымом, курами, ночевавшими под лавками. Прежде чем сесть, Медвянка с неловким сомнением посмотрела на шершавую, ничем не покрытую лавку, боясь испачкать белую рубаху. Старуха в темном повое, неодобрительно косясь на чересчур нарядную девицу, потерла лавку своим передником. Медвянка села, Явор присел с хозяином к столу.

Старейшина по обычаю пригласил гостей к трапезе, но был рад убедиться, что хлеб и вяленое мясо они привезли с собой. Весна, когда запасы от старого урожая подошли к концу, а до нового еще далеко, была голодным временем. При всем радушии и желании задобрить княжеских воев хозяин мог предложить им только похлебку из рыбы, заправленную диким луком.

— Что так бедно живете? — спросил Явор у хозяина, заметив, с каким брезгливо-сострадательным чувством Медвянка разглядывает обмазанные глиной стены и закопченные горшки на земляном полу возле печи.

— Ас чего богатеть, да и на что? — без обиды ответил старик. — Печенеги налетят, дворы сожгут, что приглянется унесут, а мы все заново делай да наживай добро. А светлый наш князь после податей не так уж много нам оставляет, чтоб каменные палаты ставить. Да сам знаешь, сами ведь с нас дань собираете. Той осенью еще болгарин с вами был, все про бога какого-то нового толковал, он, дескать, добрее и лучше прежних. А что мне его бог? Кто меня с домом и детьми от степи убережет, тому и поклонюсь.

— Это он Ивана поминает, — усмехнувшись, пояснил Явор Медвянке. — Когда мы по весям ездим дань собирать, Никита своих болгар с нами посылает народ Христовой вере обучать. Одним-то им боязно, вот и учат раз в год. Тут где-то в весях есть один ведун, на Христовых людей злой, все подбивает народ их бить…