Тайны острова Пасхи - Андрэ Арманди Страница 28

С веранды, на которую она нас ввела, открылся вид на обширный горизонт, на океан, над которым возвышается эта, построенная на вершине горы, гасиенда. Сплетенные из трав шторы защищали веранду от солнца, которое в этот час дня делало из моря зеркальную скатерть расплавленного серебра. Неподвижные опахала, так как жара была еще выносима, могли бы, пущенные в ход, навевать на нас прохладу. Ивовые кресла, хорошо сплетенные, протягивали свои ажурные ручки, и многоцветные циновки покрывали приподнятый пол. Чудесный уголок, чтобы курить, мечтать, дремать, любить, так как мягкие подушки, грудою лежащие на диване в тенистом углу, сохраняли отпечатки тела, владелица которого, кажется, не создана для одиноких сиест.

― Что вы скажете о моей хижине?

― Прелестна!.. Как наша хозяйка... ― ответил я.

Она поклонилась с неприметной улыбкой, но кажется, что этот комплимент она хотела бы получить от другого.

Впрочем, с моей стороны это было простой любезностью, а не ухаживанием. Конечно, женщина эта красива, очень красива, той великолепной и властной красотою, которою отличаются южноамериканские расы, смешавшись с европейскими. Бархатный взор ее продолговатых глаз обжигает, как индейский перец обжигает губы; гордая и прекрасная грудь, вздымающаяся под болеро красной шелковой рубашки, внушает желание опьяниться ею: длинные ноги, стянутые у щиколоток красными лентами, маленькие ножки, выгнутые башмачки из тонкой красной кожи, ― могли бы служить моделью скульптору, задумавшему изваять дочь Латоны.

Но у ней нет этой нежной красоты, этой резвой прелести, которая волнует и вдохновляет меня. Печальный удел моей раздраженной чувствительности: мне суждено было питать любовь только к одному единственному типу женщины, вне которого я мог иногда брать, но никогда не мог любить...

Но куда же, черт возьми, залетел я в своих мечтаниях и что мне говорит, чтобы женщина эта хотела быть любимой мною? Разве же я не убил тебя, мое романтическое сердце, в ту трагическую минуту, после которой осталось жить только мое тело?

― Я слушаю вас, ― сказала она, когда чудесный аромат кофе смешался в воздухе с голубым дымом гаваны.

― Боюсь, сударыня, ― сказал Корлевен, ― чтобы наши вопросы не были нескромны. Если позволите, я выскажу вам их все сразу и попрошу вас выбрать из них те, на которые вы пожелаете ответить.

Прежде всего нас удивляет, что наш язык так прекрасно известен на уединенном острове, который Чили приобрело у Перу, если не считать первоначальных владельцев, следы которых мы и прибыли открыть. Удивляет и то, что остров этот, который мы считали почти совершенно диким, так как он лежит вдали от всех морских путей и не производит ничего, могущего служить товаром, что остров этот, повторяю, имеет хотя бы примитивную службу гавани и что одним из средств в этой службе является бретонская лодка; нас удивляет, что служащий в гавани чиновник, хотя «туземец, так хорошо знает морские термины и маневры рейдов; удивляет, наконец, и то, что мы встретили на этом острове губернатора, пол которого ― простите мою смелость ― необычен в наших колониях.

Молодая женщина улыбнулась двусмысленной улыбкой.

― Все это очень просто, ― сказала она.

Но, по-видимому, все это было не настолько просто, как это она думала сначала, потому что, после минутного ее раздумья, розовая волна поднялась от шеи к лицу и пробежала легкой красной краской под ее матовой кожей. Смутившись, наша хозяйка помолчала одно мгновение, а потом решилась:

― Или вернее, ― продолжала она, ― все это может казаться очень простым такой дикарке, как я, выросшей на полной свободе, имевшей примером первобытную мораль канаков и единственным путеводителем ― свое внутреннее чувство. Когда я временами вспоминаю об общественных условностях и принципах, которые стремились внедрить в мой непокорный ум миссионеры, проповедовавшие на этом острове в наивные времена моего детства, то я отдаю себе отчет, что мое едва намеченное воспитание полно пробелов и что через щели его внешнего фасада вы, европейцы с предрассудками, можете увидеть плохо расчищенный кустарник.

Вашим глазам, привыкшим видеть женщин более светских, более утонченных, более образованных, я могу показаться каким-то гибридным созданием, выросшим без узды без закона, и, вероятно, это будет верное суждение; но какова бы я ни была, уже слишком поздно переделывать меня, и к тому же я не имею к этому ли малейшего желания.

― От этого вы могли бы только потерять. ― Я хотел сказать это, присоединив к словам соответственную мимику, но укусил себя за язык, и фраза осталась невысказанной.

― Вы без сомнения слышали, ― продолжала она, ― о члене Конвента по имени Бийо-Варенн?

Доктор, наша живая энциклопедия, ответил ей:

― Уроженец Ла-Рошели, сделавшийся одним из главарей в Конвенте, затем был сослан в Кайену, отказался от амнистии 18 брюмера и умер на острове Сан-Доминго, группы Больших Антильских островов.

― Поздравляю вас, сударь. Обо всем этом вы знаете больше, чем я. Он был мой прапрадед.

По-видимому, в Книге судеб было написано, что остров этот будет вести нас от изумления к изумлению. Молодая женщина скромно наслаждалась им.

― Дедушка мой, капитал Даниэль Бийо-Варенн, был внуком этого члена Конвента. Матери моей, Каролине, было два года, когда несчастный случай при верховой езде послужил причиной смерти моего деда, а ее отца ― в этой самой гасиенде.

Таким образом я не знала деда, но судя по тому, что мне рассказывала о нем его жена, моя бабушка, мексиканка Корето, имя которой я ношу, это был в достаточной мере яркий характер.

Он был капитаном дальнего плавания и командовал бригантиной, которую снарядил на свои гроши, вздумав попытать счастья среди архипелага островов Таити.

Конечно, счастье улыбнулось бы ему, так как он был человек предприимчивый, не верил ни в бога, ни в черта, но у него не было другой цели в жизни, как предаваться наслаждениям и испытывать волнения: он безудержно играл во всевозможные игры.

Во время одной стоянки в Таити ему выпало на долю и счастье и несчастье: его заметила та, которая должна была сделаться моей бабушкой, мексиканка смешанной крови, очень красивая в то время, как мне рассказывали, ― и это было счастьем. Несчастьем было то, что он тогда же проиграл в карты весь груз своего корабля. По-видимому, одно было последствием другого.

Из всего имущества у него остался только пустой корабль, команде которого он еще должен был заплатить за три месяца. Он решил отыграть свой проигрыш, поставив на карту бригантину, но, чтобы проиграть ее не сразу, он ставил ее на карты по частям.

В две ночи он выиграл столько, что мог расплатиться со своей командой, и сделал это. В шесть следующих ночей он проиграл все выигранное и еще половину кузова. В следующий вечер он выиграл все за исключением руля и бушприта. Еще через три ночи ему оставался только якорь... для проигрыша. Он и проиграл его.