Держатель Знака - Елена Чудинова Страница 28

Сосредоточиться на Бердслее было невозможно и, кроме того, не очень хотелось. Сережа нехотя поднялся с дивана и подошел поближе к карандашному портрету.

— Рисунок не очень хорош. — Неслышно подошедшая сзади Елена стояла рядом с Сережей.

— Я бы не сказал, хотя недостает техники. Но зато хорошо схвачено выражение. — Сережа смотрел уже не на портрет, а прямо в тревожные глаза Елены.

— Артюр рисовал его еще в гимназии. Я говорила вам о том, что Рембо очень много для него значил.

— Это не странно. Его поэзия — своего рода магнит для всех, кто силен.

— Чему Вы улыбаетесь?

— Так, пришла забавная мысль. — Сережа снова обернулся к портрету. — На заре правления Менелика пришел и встал на его сторону с оружием в руках один европеец, за закате — другой. И оба — великие поэты.

— Гумми? — Елена пренебрежительно усмехнулась. — Он — монархист.

— Moi aussi [33].

— Нелепость какая-то… — Елена так же, как и Сережа, вдруг очнувшись, взглянула на него недоумевающе и растерянно. — Мы же враги.

— Сейчас — нет. — Сереже было непонятно, почему выговорить эти такие естественные с точки зрения логики слова стоило внутреннего усилия.

— Сейчас — нет, — каким-то тусклым и отсутствующим голосом повторила за ним девушка, поднося ко рту длинную папиросу. Папироса была не зажжена, и, обнаружив это, она усмехнулась своей забывчивости. Сережа чиркнул о подоконник спичкой и, протянув ей огонь, закурил сам.

— Но надо Вам сказать, что Рембо любят и монархисты.

— «Я протянул золотые цепи…»?

— Х-м, да. И это.

— Чему Вы морщитесь?

— Не люблю, когда Рембо цитируют по-русски. Его невозможно переводить.

— Вы, г-н монархист, церковноприходское оканчивали? — Марат, приподняв всклокоченную голову от журнала, качнулся в качалке.

— Не строй из себя осла. — Елена с выражением мучительного внимания обернулась к Сереже. — Мне кажется, я понимаю Вашу мысль. — Ведь «Etoile» это не «звезда», не правда ли?

— Я это имел в виду. «Etoile» — нечто из картинок Рождества. Покрытое сусальной позолотой. Сусально золоченые — они висят в черном праздничном небе, и между ними-то и можно протянуть золотые цепи. А между звездами — нет. «Звезда» — не «Etoile», но и не «star». «Star» существует неотделимо от пейзажа Тает снег, падает листва, «star» заходит… Единое целое, не так ли? Etoile — то, к чему можно подвесить золотую цепь, star есть, пока ее видно, а звезда.. Звезда всегда есть. Русское восприятие совсем иное.

— «Лучей твоих неясной силою…»

— Да… «Одна заветная…» Более, извините за дурной каламбур, астральное понятие.

— A «feniktre»?

— И «feriKtre» не «окно». Окно, око, то, чем смотрит дом. Взгляд изнутри наружу. «Прорубить окно в Европу»… «FeriKtre» не прорубишь. «FeriKtre» — освещенное фонарем из темноты… Через переплетения ветвей черного сада… А в нем — движенье теней… Волшебный фонарь. Взгляд снаружи внутрь. Тут можно повесить гирлянды от одного к другому… — Сережа, словно не замечая недовольных взглядов Марата, продолжал болтать, мучительно перебарывая ощущение раздвоения в душе. «Ничего не понимаю… Не легитимист же я в самом деле… Мы — люди одной культуры, которую мы сейчас и защищаем. Это — выше всего, даже моего дворянства, которое я, впрочем, ни одной сволочи не дам отменить… Мы — люди одной культуры».

— А гирлянды — цветные фонарики. Потому, что в этой строке ощущение освещенного в темноте.

— А по-русски получается, что гирлянды висят внутри дома. — На щеках улыбнувшейся Елены проступил слабый румянец, и это сделало ее особенно беззащитной — невозможно было представить, что за худенькими плечами этой девушки стоит по меньшей мере десяток спокойно взвешенных и хладнокровно исполненных убийств: в этом ощущалась невыносимая нелепость. Но именно это противоестественное мужество вызывало желание загородить, спасти, укрыть ее. Это неожиданное желание было сильным, слишком сильным.

— Да, Рембо — самый непереводимый поэт. Помните «Парижскую оргию»? Ведь женщина, над которой надругались, — это Paris. А по-русски выходит совершеннейшая нелепость…

— От Кольки Кошелькова вам с кисточкой! — В дверях стоял очень бесшумно вошедший молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, одетый непривычно хорошо — в твидовый, по сезону, светлый модный костюм с зауженными брюками и накладными плечами, явно сшитый у портного. Обувь и гладкая прическа тоже соответствовали костюму, однако в заурядной внешности вошедшего что-то ощутимо диссонировало с его элегантным нарядом, и это особенно проступило в его расхлябанной — руки в карманы — походке, когда он прошел к поднявшемуся ему навстречу, теперь выглядевшему особенно лохматым и неопрятным Марату.

— Здорово живешь, Марат. Лелечка, целую ручки: «А может быть, в лимонном Сингапуре Огромный негр Вам подает манто…»

— Маркиз! Режьте меня на куски, если это не Пашка собственной персоной, — обрадованно засмеялся Марат. — А мы с Искандером в прошлом месяце слышали — тебя замели!

— Ищи груздя в кузове. — Молодой человек присвистнул.

Марат и Елена засмеялись.

— А че, Искандер здесь? — Молодой человек вытащил из золотого портсигара с голубым мундштуком папироску. — Я его, стервеца, с тех пор не видал, как втроем с Яшкой Блюмкиным с побрякушками в Москве шелушились…

— Яшка, падло, к бэкам перекинулся, — сквозь зубы процедил Марат. — Будь срок — своими руками пришью гниду…

— Эх, милые бранятся… — Гость, которого Марат назвал Маркизом, жеманно рисуясь, выпустил папиросный дымок. — Глядишь, и не понадобится…

— На руках бэков — кровь братоубийства. — Голос Елены прозвучал металлически ровно.

«Некрасов прав» — эта мысль вспыхнула единственным логическим маяком, к которому стремились Сережины попытки хоть что-нибудь понять.

— Шальные вы, политика. — Гость зевнул. — То в обнимочку, то в резаловку… Мы дак с новой властью завсегда столкуемся… А уж с бэками — особливо. Первым делом — уговор дороже денег: мы их не замаем, они нас не обижают, сироток горемычных. К обоюдной, заметим, выгоде. Да и потом — завсегда жентельменское соглашеньице оформить можно: мы — вам, вы — нам…

— Шкуры вы все-таки — счетов не сводите. «Кто — вы? — Мысль отчаянно блуждала в алогичности какого-то сновиденного абсурда. — Не анархисты, потому что не политика. Кто же? С кем тут расклад, и знают ли о нем наши?»

— Оченно даже сводим, когда надобность. А насчет шкур бабулька надвое сказала. Шкура, она, первое, у каждого одна и своя. А второе — на себя оборотись насчет бэков. Табачок-то у вас и врозь, а хлебушек, бывает, и посейчас вместе.