Ветер богов - Богдан Сушинский Страница 27

— Нет.

— И давно погиб этот человек?

— Он пока еще жив. Завтра ему объявят о присвоении звания унтер-офицера и посадят в катер. «Человек-торпеда». Первый немец, которому суждено стать морским камикадзе.

— Но ведь он стремился стать «первой торпедой» рейха?

— Как знать.

— Вы значительно сентиментальнее, чем я предполагала, мой штурмбаннфюрер. Раньше я считала, что ваша сентиментальность не распространяется дальше соучастия в судьбе некоторых итальянок, вроде княгини Марии-Виктории Сардони. Пожалев в ней агента, вы тем самым…

— Здесь не место для ревности, унтерштурмфюрер, — резко прервал ее Скорцени. — Избавьте меня хотя бы от нее.

— Жаль, а то бы я сказала, что, пожалев в ней агента, вы приобрели влюбленную итальянку, — все же умудрилась высказать свое Лилия. — Но теперь я вижу, что и души все еще не погибших камикадзе тоже время от времени тормошат вас, не давая покоя.

— Вы уже распугали их своим пеньюаром, Фройнштаг. — Легкий халатик, наброшенный прямо на голое тело, действительно напоминал благоуханный пеньюар.

— Какой стремительный переход от грубости к комплиментам! Вы непостижимы, Скорцени.

Почти забывшись, Отто обнял девушку за талию и, без особых усилий усадив на подоконник, принялся нежно целовать в губы, шею, грудь…

— Хорошо, что вы догадались прийти, Фройнштаг, — прошептал он, чуть-чуть утолив жажду. — Очевидно, мне нельзя было оставаться здесь дальше одному.

— По ночам это противопоказано. Как, впрочем, и мне…

Лаская девушку, Скорцени взглянул на озеро. Лунное сияние, отражающееся в озерном плесе, показалось ему султаном взрыва, вознесшим душу «СС-коммандос» Райса вместе с его воинственным арийским духом и непоколебимой преданностью фюреру.

— Вы не собираетесь навестить ее?

— Душу Райса? — встрепенулся Отто.

— Вы с ума сошли, штурмбаннфюрер! — как можно ласковее изумилась Лилия, поняв, что несмотря на то что руки Скорце-ни уже проникли под халат и разгульно блуждают по ее бедрам, они по-прежнему пребывают в разных мирах. — Я действительно не должна оставлять вас здесь в одиночестве. И вообще, мы как можно скорее должны покинуть эту горную глушь. Но речь шла о Марии-Виктории.

— Вы — единственное существо в этом мире, напоминающее мне о мятежной княгине, Фройнштаг. Причем делаете это с циничным удовольствием. Не знаю, чем это закончится для вас, но в любом случае пенять вы должны только на себя, дьявол меня расстреляй.

— Не беспокойтесь, для меня это кончится трагически.

— Ну почему сразу так мрачно?

— Все, что связано с вами, Скорцени, для меня всегда заканчивается трагически.

Штурмбаннфюрер рассмеялся, словно услышал невесть какую шутку.

Лунный диск внезапно угас в глубинах бог знает откуда появившейся тучи, погрузив мужчину и женщину в вожделенный мрак их собственных чувств и страстей. Отто был признателен за это небу. Он всегда почему-то побаивался близости с Лилией — то ли смущался, то ли просто не мог свыкнуться с тем, что приходится обнимать женщину, которая в его сознании находилась упакованной в черный мундир эсэсовского офицера даже тогда, когда представала перед ним совершенно нагой, в любовном ложе посреди ночи.

— Вы становитесь слишком суеверной, унтерштурмфюрер. — Они и в постели продолжали обращаться друг к другу на «вы» и по званию. Лишь изредка у кого-либо прорывалось случайное «ты», к которому ни Скорцени, ни Фройнштаг так и не смогли приноровиться.

— Не называйте меня унтерштурмфюрером, Отто, — улыбнулась теперь уже Фройнштаг, словно бы проникнувшись его странными «служебными» ощущениями. — А то вы и ласкать меня начинаете как унтерштурмфюрера, — добавила она, уже оказавшись на руках у Скорцени. — Никакой ласки — сплошной штурм.

— Прекрасно сказано: «сплошной штурм».

— Это не настолько восхищает меня, как вам представляется.

— Любовь двух офицеров, — смиренно признал штурмбаннфюрер. — Уже в самом этом просматривается нечто противоестественное. Никакой ласки, дьявол меня расстреляй, сплошной штурм! Прекрасно сказано.

Это были последние более-менее осмысленные слова, произнесенные ими в ту ночь.

Словно бы ужаснувшись убийственности их смысла, Скорцени и Фройнштаг приняли обет ласки и молчания.

Оголенная шея; отражающая давно угасшее лунное сияние грудь; тетивная упругость живота… На каждый поцелуй Скорцени Лилия отзывалась вздрагиванием всего не по-женски крепкого, облаченного в завязь тугих мышц тела, не признающего в постели никаких ласк, никакой нежности, ибо давно исповедовала грубый, настоянный на силе и поту, штурм. Против которого так восставала ее мятежная, ничуть не присмиревшая под мундиром душа.