Ярость стрелка Шарпа - Бернард Корнуэлл Страница 27

Весь мир, как и город, казалось, спал, но внезапно вспышка расколола восточный горизонт надвое. В распространившемся плоско, как диск, белом свете проступили силуэты пришвартовавшихся кораблей. Затем свет померк, сжавшись напоследок в огромный клуб дыма, который поднялся над одним из французских фортов. А потом пришел звук. Грохот раскатился над бухтой и встряхнул сонных часовых. Снаряд упал за укреплениями, в четверти мили от Шарпа, однако взорвался не сразу. Оставленный запалом тонкий хвостик дыма повис в первых лучах утреннего света. Снаряд разорвался в апельсиновой рощице, и Шарп, дойдя до нее, уловил запах порохового дыма. Он пнул попавшийся под ногу осколок, спрыгнул на обожженную траву и вышел через рощу на темную улицу. На востоке занимался рассвет, и стены домов окрасились в грязно-белый цвет.

Он заблудился, но находился в северной части города, куда и хотел попасть, и после недолгих блужданий нашел-таки церковь с красным распятием на стене. Лорд Памфри рассказал, что распятие привезли из Венесуэлы и что, согласно поверью, в праздник святого Винсента красная краска превращается в кровь. Шарпа рассказ заинтересовал — хотелось бы увидеть, как краска превращается в кровь.

Он присел на нижней ступени церковной лестницы, завернувшись в грязный плащ и спрятав лицо под широкими полами шляпы. Улица была узенькая, всего пять шагов в ширину, и почти напротив него стоял четырехэтажный дом, украшенный каменной раковиной, вцементированной в белый фасад. Дорога шла вдоль той стороны дома, где находилась резная входная дверь с двумя окнами по бокам. Изнутри окна закрывались ставнями, а снаружи стекло защищали толстые, окрашенные в черный цвет решетки. На верхних этажах было по три окна, которые выходили на узкие балконы. Здесь, как уверял Памфри, печаталась «Эль-Коррео де Кадис».

— Дом принадлежит человеку по имени Нуньес, он владелец газеты. Живет над типографией.

Никто не входил в дом Нуньеса. Шарп неподвижно сидел на ступеньках, поставив рядом деревянную чашку, взятую из кухни посольства. В чашку он положил горсть монет, помня о том, что это лучший способ пробудить щедрость, хотя на улице не было никого, у кого сие человеческое чувство можно было бы вызвать. Он вспомнил нищих, которых видел в детстве. Слепого Майкла с острыми, как у коршуна, глазами. Рванину Кейт, одалживавшую у бедных матерей детей за два пенса в час и цеплявшую за подол богатых женщин на Стрэнде. С собой она носила шпильку, покалывая которой детишек заставляла их плакать и в хорошие дни зарабатывала два, а то и три фунта, которые тут же вечером пропивала. И Вонючего Мозеса, клявшегося, что был священником до того, как влез в долги. Тот за шиллинг предсказывал прохожим судьбу. «Всегда говори, что им повезет в любви, мой мальчик,— советовал он Шарпу,— потому что люди предпочитают удачу в постели счастью на небесах».

Было подозрительно тихо. Когда появились первые прохожие, Шарп забормотал слова, подсказанные Памфри:

— Роr favor, Madre de Dios.— Он повторял эти слова снова и снова, бубня невнятные благодарности, когда в чашку падала медная монета.

Все это время стрелок наблюдал за домом с раковиной и уже отметил, что большой входной дверью не воспользовались ни разу, а ставни за тяжелыми оконными решетками так и остались закрытыми, тогда как другие дома отворяли ставни навстречу тому скудному солнечному свету, что попадал сюда из-за высоких зданий. Шестеро вошедших в дом мужчин воспользовались боковой дверью. Позже Шарп и сам передвинулся туда, бормоча свое заклинание, и снова присел на корточки в конце улочки. Еще один гость, подойдя к боковой двери, постучал. Задвижка отодвинулась, посетителю задали вопрос и, получив, по всей видимости, удовлетворительный ответ, открыли. В течение следующего часа три грузчика доставили какие-то ящики, женщина принесла связку белья, и та же самая задвижка открывалась каждый раз, когда посетителей приглашали войти. Прачка бросила Шарпу монету.

— Gracias,— ответил он.

Примерно в середине утра из двери, ведущей в переулок, вышел священник — высокого роста, с худым, длинным лицом. Он бросил в чашку монету и что-то резко сказал. Слов Шарп не понял, но по сопровождавшему слова жесту догадался — ему приказано убраться. Он прихватил чашку и поплелся к церкви, где стрелка уже ожидали. И вовсе не для того, чтобы одарить парой звонких монет.

Трое нищих заняли его прежнее место на ступенях. Трое мужчин. По меньшей мере половина всех попрошаек в Кадисе были калеками, теми, кому посчастливилось выжить в сражениях с британцами и французами. Безногие… безрукие… в шрамах и язвах. У некоторых на шее болтались картонки с названиями битв, в которых они получили увечья, другие с гордостью таскали обноски формы, но ни один из поджидающей Шарпа троицы не был калекой, не хвастал драным мундиром, и все они наблюдали за стрелком.

Он вторгся в их владения, перешел границу. Нищие в Лондоне были организованы не хуже любого батальона. Если кто-то занимал чужое место, его сначала предупреждали, а если предупреждение не действовало, вызывали тех, кого называли «хозяевами». Вонючий Мозес всегда работал возле церкви Святого Мартина в Филдсе. Однажды его ограбили два моряка. Они пинками прогнали Мозеса через улицу, к работному дому, где отобрали «заработок», после чего заняли место на паперти. На следующее утро Вонючий Мозес вернулся к церкви, а неподалеку, в Мунс-Ярд, нашли два трупа.

Эта троица пришла сюда с подобной миссией. Они ничего не сказали, когда Шарп появился из переулка, просто окружили его, и один взял его чашку, а двое других подхватили под руки и поволокли к мрачной подворотне.

— Madre de Dios,— бормотал Шарп, кособочась и корчась, как будто у него ранена спина.

Тот, что взял чашку, спросил о чем-то. Шарп не понял беглого испанского, но догадался, что нужно незнакомцу, а также понял, что будет дальше. Испанец уже вытащил из-под лохмотьев острый нож, который молниеносно оказался у горла Шарпа, и в этот момент нищий оборванец превратился в солдата. Стрелок перехватил руку и продолжил движение ножа вверх, но теперь уже по направлению к нападавшему. Он улыбнулся, когда лезвие вошло под подбородок. Дополнительное движение, незначительный нажим, и язык пришпилен к небу. Испанец издал хлюпающий звук, с его губ закапала кровь. Легко высвободив правую руку, Шарп вытащил теперь и левую. Второй испанец замахнулся ногой, но капитан схватил сапог и дернул вверх так, что обидчик отлетел и сильно ударился о мостовую. Голова его треснула с сухим звуком, как приклад о камень. Третьему Шарп врезал локтем между глаз. Схватка заняла несколько секунд. Первый уставился на доставшего пистолет Шарпа широко открытыми глазами. Третий, пошатываясь, стоял на коленях. У второго из носа текла кровь, а пистолет смотрел в пах вожаку. Шарп взвел курок, и в темном проходе щелчок прозвучал зловеще.

Испанец, которому его же нож не давал открыть рот, поставил чашку и вытянул перед собой руки, как будто отгоняя беду.

— Проваливайте,— сказал Шарп по-английски, и они повиновались, хотя и не поняли. Отступали медленно, пятясь, пока он не поднял пистолет. И тогда они побежали.— Сволочи.

Голова раскалывалась. Он дотронулся до повязки и вздрогнул от боли. Наклонился и собрал монеты. Выпрямился. Сердце билось так, что он испугался и, чтобы не упасть, прислонился к стене арки и посмотрел вверх. Вроде бы полегчало. На замковом камне арки был выгравирован крест. Шарп смотрел на него, пока боль не утихла. Он убрал пистолет, который по неосторожности все еще держал в руке, хотя под аркой было достаточно темно и редкие прохожие его не видели. Под воротами, створки которых скреплял большой старомодный замок, торчала трава. Точно такой же замок, только не ржавый, висел и на двери лодочного сарая маркизы. Стрелок вернулся на улицу и увидел, что окна здания закрыты ставнями и решетками. Над зданием возвышалась сторожевая башня, и между ее камней сорняков было еще больше. Здание выглядело заброшенным и находилось не более чем в сорока шагах от дома Нуньеса.