На государевой службе - Геннадий Прашкевич Страница 26

Казаки переглянулись.

Вот столько слышали: писаные страшны, согбенны, зверовидны. Лбы у них низкие, глаза злобные. Когда идут, длинные руки ниже колен. И копья деревянные, топоры из реберной гости. А тут -

голос серебряный.

– Еачэги поинэй… Омочэ шоромох…

Послышалось знакомое что-то. Ну да, шоромох… Тонбэя шоромох, вспомнил Свешников. Так вож называл себя… Дикующие прозвали… А тут – омочэ…

– Жалеет тебя, – отворачиваясь, перевел помяс. – Говорит, лицо белое. Совсем белое. Таким тебя видит. Говорит, добр ты.

– Как ей знать?

– У нее глаз такой.

О глазе лучше б не поминал, все видели, какой у нее глаз.

Кафтанов враз надулся:

– Ишь, лицо белое! Лучше спроси бабу, Лисай, знает ли она, кто так по-воровски посек лицо Шохину?

Помяс испуганно оглянулся.

– Погоди, Федька с такими вопросами, – покачал головой Свешников. – Кто она?

– Одулка, – трясясь, объяснил помяс. – Дикующая из юкагирех. Род рожи писаные.

– Одна пришла? Спроси, где родимцы?

Помяс быстро заговорил.

Суетливо вскрикивал. Трепеща, срывал шапку, обнажал голую голову, брызгал слюной, а все ждали – голос услышать серебряный. «Похоже, в разговоре немало от себя добавляет помяс, – ревниво подумал Свешников. – Я так много слов не говорил, так много меня никто не спрашивал». Твердо решил: изучу дикий язык. Пока сидим в сендухе, изучу. Не дело вести переговоры с дикующими через ненадежного толмача.

А голос бабы Чудэ как волшебный ручей.

– Что теперь говорит?

– Теперь – сказку.

– Как сказку?

– Один человек жил, – оглядываясь на бабу и весь мелко дрожа от трусливого усердия, перетолмачил помяс. – Друзей имел, родимцев имел. Друзья, родимцы ходили по халарче, по тундре, потом исчезли. Долго ждал, не пришли. Чюлэниполут, старичок сендушный, съел, наверно, друзей, съел родимцев. Позвал других тот человек. Пошли в сендуху искать пропавших. Так, плача, искали. Так, плача, не нашли.

Подумав, добавил:

– Так, странствуя, умерли.

– Зачем такая сказка?

Помяс заторопился, оглядываясь на бабу:

– Баба Чудэ умом слаба. Сильно болела. Теперь не в себе. Мэнэрик, сильная болезнь. К бабе Чудэ вор Фимка Шохин ночью тайком вошел в урасу. Без согласия вошел. Баба Чудэ, увидев, вздрогнула. Кто был в урасе, все сильно вздрогнули, все выбежали, залезли на деревья, сидели до утра на деревьях. С тех пор – порченая баба. Мэнэрик. Убога. Испугается – может вздрогнуть. Тогда падает наземь, бьется головой, пена изо рта.

– Спроси, кто зарезал Шохина? – снова потребовал Федька Кафтанов, важно, как настоящий прикащик, обнимая руками живот.

– Писаные! – трусливо крикнул помяс.

– Ты бабу спроси!

– Теперь спроси, – ровно подтвердил Свешников. Странно, как хотелось услышать голос дикующей. – Мы ни одной живой души не встретили в дороге, а это ведь много дней. И вдруг кто-то с ножом. Мы идем, мы смотрим по сторонам, а кто-то зарезал Шохина.

– Писаные! – еще трусливей выкрикнул помяс.

– Но ты говорил, что откочевали отсюда писаные.

– Они как ветер! – еще сильней затрясся помяс. – Сегодня здесь, завтра там. Дорог нет, ходят, куда захочут. Вот баба вернулась. Может, с ней кто другой вернулся. Не знаю. Им никто не указ. Они свободны, как ветер, просты, как олешки. Идут, куда вздумается.

– Спроси, где ее родимцы?

Как липкую паутину снимая, помяс провел рукой по лицу. Некрасиво, совсем уже суетливо заговорил с бабой, помогая себе нелепыми жестами. Потом так же объяснил:

– Она не знает.

– Как так?

– Говорит, одна пришла.

Пояснил угодливо, явно лживо:

– Умом не богата. Говорю, мэнэрик. Вздрогнула. Сама не понимает многих слов.

Свешников недоверчиво усмехнулся, прислушиваясь к голосу бабы Чудэ, звучащему волшебно и чисто:

– А теперь чего говорит?

– Загадку говорит.

– Как загадку?

– Посреди подушки нож острый лежит, нож костяной лежит.

– Нож? Как это нож? Это она про какой нож? – вкрадчиво спросил Кафтанов.

– Не тот, не настоящий! – закричал в испуге помяс. – Не о колющем говорит, не об остром. Про думу говорит. Вот, дескать, посреди подушки, сна никак нет, дума лежит – тяжкая, острая. Это не про нож, про думу. Вот все думает и думает баба Чудэ, а никак не додумает.

– Чудэ! – с осуждением выдохнул Елфимка, попов сын. – Имя как у животного, нет таких в святцах.

А Кафтанов выпятил живот:

– Отдай нам бабу, Степан. Вместе с помясом. Врут они, а мы правду узнаем.

Казаки так и подались вперед. Помяс затрепетал. Только баба Чудэ не шелохнулась. Если даже и поняла сказанное Кафтановым, виду не подала.

– Сам правду узнаю, – отрезал Свешников.

Ткнул пальцем перед собой:

– Спроси бабу, Лисай. Если отпущу, приведет родимцев?

Помяс говорил долго, подолгу искал слова. Часто и суетливо оглядывался на Гришку Лоскута, на Федьку Кафтанова. Видно, что сильно боялся их, то и дело срывал с голой головы шапку. Когда закончил, баба спросила серебряно:

– Лэмэнголь?

Даже перетолмачивать не понадобилось. Все так поняли, что удивилась баба словам Свешникова. Наверное, спросила: зачем? Потом, не оглядываясь, опустив голову, сдвинув на лоб лисий капор, почмокала губами, будто все сказала, и медленно тронула с места застоявшегося быка.

– Ты что сказал? Чем спугнул бабу?

– Оставь Лисая! – прикрикнул Свешников на Гришку Лоскута, ухватившего помяса за груди. – Вообще не шуми в сендухе, Гришка. Твое дело – поиск зверя. Бери верхового быка и проводи бабу. Только хорошенько проводи, понял? Пойми, куда едет. Куда она, туда и ты. Но ближе, чем на десять шагов, не приближайся.

– А ты, – кивнул ухмыляющемуся Ганьке Питухину, – тоже езжай. Возьми свежих собачек и езжай по следу на снегу. Я, когда с Лисаем возвращался, странное видел. В одном месте на берегу что-то черное из-под снега. Что-то там такое припорошено снегом. Езжай, Ганька, присмотрись, глаз у тебя острый. Нам надо все знать на этих берегах.

Глухо.

Огонь в печи.

Свет теплый, мерклый.

Свешников прилег на скамью, развел усталые руки.

В медном котле уютно булькало варево, Микуня Мочулин колдовал над котлом. Бросив на пол развязанные вьючные сумы, Ларька Трофимов хозяйственно разбирал казенное борошно: