Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен Страница 23

Как бы мы ни мужались, мы, люди, – мелкая сошка.

Война – игра монархов. Наполеон – великий игрок с того южного моря, где люди, не имея ни карт, ни костей, ни денег, чтобы все это купить, все-таки станут играть в азартную игру десятью пальцами, как они играли со всеми европейскими монархами, прежде чем встретились во второй раз с хладнокровным северным противником, знакомым с выжидательной игрой.

Только тогда, когда ставка мала, досужие игроки, лениво указывая на упавшие карты, интересуются самой игрой, перебирая в уме, что было бы, если бы эту взятку побили козырем, если бы не упустили другую. Когда же имеется крупное вознаграждение, то оно затемняет игру и все мысли игроков устремлены в будущее. Как проигравший отнесется к своему проигрышу? Как выигравший воспользуется своим выигрышем?

Результаты русской кампании были так велики, что ошеломленные историки того времени старались скорее передать конечные итоги, чем подробности войны. Таким образом, ученый нашего времени, желая получить впечатление о том времени, неизбежно найдет, что для его картинки недостает некоторых частей. Само собой разумеется, что никто не может сказать наверное – Александр ли заманил Наполеона в Москву, или же он сам в замешательстве отступил под натиском французов.

Сто лет тому назад знаменитые генералы гораздо больше сражались и гораздо меньше говорили, чем генералы настоящего времени. Тогда не приходилось ни открывать базары, ни присутствовать на юбилейных обедах. Бравый воин, совершивший «tant bien que mal» незначительную кампанию, не был вынужден произносить скромные речи о самом себе в продолжение всей оставшейся жизни.

Едва ли можно назвать наполеоновских генералов общественными светилами. Ней – герой отступления, храбрейший из храбрых – был грубый человек, ел конину, не затрудняя себя варить ее. Рапп, который упорно защищал покинутый город, не имел равного себе в военной истории, был мужиком по манерам и по уму. Эти господа больше делали, чем говорили.

Что же касается русских, то в то время Россия была единственной европейской страной, которую не стесняла и не мучила дешевая пресса, – единственной страной, в которой выдающиеся люди не отличались болтливостью. Еще сто лет тому назад русские совершали великие подвиги, а остальное окутывало безмолвие. Ни Кутузов, ни император Александр никогда ясно не заявляли, было ли отступление из Москвы преднамеренным или же неизбежным, а знали об этом только они двое. Может быть, еще знал Наполеон. Во всяком случае, он думал, что знает, и верил в это долгое время спустя на острове Святой Елены.

Но, как бы там ни было, русские все-таки отступали, а французы все дальше и дальше удалялись от своего базиса. То была великая армия, самая большая, какую когда-либо видели. У Наполеона насчитывалось восемь монархов, служивших вместе с его орлами-генералами, из которых многие сделались бессмертными: Даву – величайший стратег, принц Евгений – несравненный наместник, Ней – неустрашимый. Всего четыреста тысяч человек, и с ними провианта всего на двадцать дней.

Они шли от Вислы, которая была запружена судами, через Прегель до непроходимого Немана. Позади них оставался Данциг – этот северный Гибралтар, с запасом провианта, достаточным для всей армии, но не было возможностей перевезти продовольствие, так как литовские дороги стали непроходимы для тяжело нагруженных повозок.

Страна вдоль Немана едва-едва могла прокормить свое собственное малочисленное население и не имела никаких запасов для нахлынувшей армии. Та страна составляла когда-то часть Польши и неприязненно относилась к России, но Россия этим не тяготилась: дружба Литвы была подобна людской дружбе, ради которой мы приносим жертвы, когда она их не стоит.

Между тем русские все отступали, а французы следовали за ними, растягивая свой двадцатидневный провиант.

– Я заставлю их дать крупное сражение и одержу победу, – сказал Наполеон, – тогда император сам запросит о мире.

Но Барклай-де-Толли продолжал уклоняться от крупного сражения. Тогда пришло известие, что Барклай получил отставку и Кутузов едет с юга, чтобы принять командование армией. Это была правда, и Барклай продолжал чистосердечно служить в подчиненном положении. В сентябре появилась надежда на решающий бой, так как Кутузов отступал менее быстро, как бы ощупывая землю под ногами. Кутузов был мастером выжидательной игры.

В начале сентября Мюрат, пылкий предводитель преследующих, жаловался Нансу, что кавалерийская атака не была отражена.

– У лошадей нет чувства патриотизма, – ответил Нанс. – Люди могут сражаться с пустыми желудками, но не лошади.

Зловещий ответ в самом начале кампании, когда сообщение с центром еще не было прервано.

Наконец в нескольких переходах от Москвы Кутузов остановился. Крупное сражение стало неизбежным после многих рухнувших надежд. Бородино, текущая в более широкой долине, чем многие другие реки, которые представляют собой не что иное, как канавы, давала, казалось, возможность защищаться. Это была единственная надежда для Москвы.

«Наконец-то, – писал Шарль Дезирэ 6 сентября, – мы готовимся к крупному сражению. В последние дни произошло много стычек, но я не видел ни одной из них. Мы находимся всего в восьмидесяти милях от Москвы. Если завтра начнется наступление, то мы увидим Москву менее чем через неделю: мы несомненно одержим победу. Я узнал от человека, приближенного к императору, что Наполеон видел меня в тот день, когда проезжал по Фрауэнгассе, в день нашей свадьбы, дорогая моя.

Для него все равны в одинаковой степени. Он думал, что моя женитьба на тебе (он знает, что ты – француженка) помешает делу, которое мне поручили в Данциге, а потому приказал отправить меня в Кенигсберг, чтобы я там продолжил свою работу. Казимир говорит, что император доволен мной. Казимир – лучший мой друг. В нем я уверен. Говорят, что под Москвой Наполеон продиктует свои условия императору Александру. Все удивляются, что Александр не предложил мир, когда пали Вильна и Смоленск. Через неделю мы, может быть, будем в Москве; через месяц я, может быть, вернусь в Данциг, Дезирэ…»

Остальное предназначалось, вероятно, только для глаз Дезирэ, если бы это остальное было когда-нибудь написано. После слов писания самыми священными словами следует считать любовные письма. И тот, кто читает чужое любовное письмо, совершает святотатство. Но Шарль не дописал письма, так как в сарае, на берегу ничтожной речки Калуги, впадающей в Москву, где он писал письмо, его застал рассвет. То была заря седьмого сентября (двадцать шестого августа по старому стилю) 1812 года.