Пепел и снег - Сергей Зайцев Страница 23

Несомненно, Ольга была простушка, хотя и наделённая от природы крепким разумом — таким, что даже в свои семнадцать лет имела немалые способности к самостоятельному здравому суждению. При некоторой своей молчаливости она могла немногословно и умно ответить и на сложные вопросы, над которыми призадумается и попыхтит даже человек более почтенного возраста и положения. Однако недостаток образования сказывался в ней иногда довольно явственно. Так, например, Ольге неведомо было, где находятся Германия, Италия или Швеция; Ольга не видела ровно никакой разницы между Австрией и Австралией; она полагала также, что турки совершают свои набеги из Египта, ибо слышала где-то краем уха, что Наполеон воевал с турками во время своего египетского похода; Константинополь же, по разумению Ольги, — было древнее название Киева. Александр Модестович приходил в умиление от рассуждений Ольги о больших городах, в которых ей ни разу не допелось побывать, но о которых она читала и изображения которых видела на картинках, по большей части лубочных, не очень чётких. Как-то, выспросив у Александра Модестовича, действительно ли Вильня и Санкт-Петербург целиком выстроены из камня, Ольга всерьёз поразилась: отчего земля выдерживает такую тяжесть, отчего не проминается... (Здесь приведены лишь некоторые особенности её географических познаний, но можно не сомневаться — подобным же образом она была осведомлена и в истории, и в астрономии, и в прочих областях человеческого знания). Однако было бы, по меньшей мере, странно, если бы девушка, постигавшая премудрости мира из поварни при корчме, вдруг обнаружила к семнадцати годам осведомлённость в науках на уровне хотя бы гимназического курса. Александр Модестович понимал это и прилагал все усилия к тому, чтобы каким-нибудь неосторожным словом или улыбкой, могущей показаться насмешкой, не обидеть Ольгу. Александр Модестович в этом смысле держался с ней осмотрительно. Но всё-таки Ольга временами чувствовала их неравенство, и ей не всегда удавалось скрыть, что она тяготится этим. К образованным людям, — так и к Александру Модестовичу, — она относилась с особой почтительностью. Иногда, называя Александра Модестовича господином студентом, она (весьма трогательно) просила научить её, хотя бы немного, каким-нибудь наукам. Александр Модестович был этому очень рад и, не откладывая, принимался за дело. Он начинал с азов первой пришедшей на ум дисциплины. Но всякий раз его маленькие лекции уже через четверть часа становились всё менее вразумительными, и он всё более путался в объяснениях, так как Ольга с той же почтительностью льнула к нему и склоняла ему на плечо свою восхитительную головку и осыпала его ласками, вряд ли вникая в смысл его слов. И когда уже Александр Модестович пускался в ответные нежности, лекции его угасали совсем.

Александра Модестовича не очень огорчало отсутствие у Ольги сколько-нибудь заметного, помимо умения читать и писать, образования; он прекрасно представлял, сколь наживной характер имеет эта роскошь. Он на примере Ольги мог видеть, сколь не вредит скудость образования общему впечатлению, когда у человека с избытком других достоинств — ума, кротости, простоты, чувства такта, внешней привлекательности, наконец. Кроме того, Александру Модестовичу из истории было известно немало случаев, когда особы более знатные, нежели Ольга, оставляли желать лучшего в области своих познаний, — Софья Фредерика Августа Анхальт Цербстская ^[24], например, до того момента, как сделалась великой княгиней, была обучена лишь светским манерам (что только с большой натяжкой можно отнести к образованию), лютеранскому катехизису и французскому языку, и до конца жизни, несмотря на обширные, уже самостоятельно приобретённые знания, матушка-императрица писала с ошибками, независимо от того, к услугам какого языка она прибегала — русского, французского или родного ей немецкого... Впрочем, подобные размышления посещали Александра Модестовича не часто: может, всего раз или два. Ум его более занимали достоинства Ольги, некоторые из которых здесь уже назывались. Пояснения же о недостаточном образовании или полном отсутствии оного, признаемся, скорее рассчитаны на читателя недоверчивого и въедливого, на того, кому до сих пор не открылось таинство любим, и на того, кто не знает, что любовь — богиня, у которой, как у Фемиды, завязаны глаза (над этим сравнением не стоит ли призадуматься? Не сродни ли любовь правосудию?), равно как и на того, кому не известно, что серебро не перестанет быть серебром, если грубому слитку его посредством переплавки придать некую изящную форму...

О себе Ольга рассказывала мало, ссылаясь на то, что жизнь её протекала однообразно и заурядно, а потому ничего примечательного собой не представляет. О родителях своих поведала лишь в общих чертах: происходили они из калужских купеческих семейств, жили в среднем достатке, содержали в Калуге свой трактир. Вскоре после рождения первого и единственного ребёнка, то есть Ольги, трактир продали и оставили родные места. Что именно побудило их уехать, Александр Модестович так и не домылся, наверное, потому, что Ольге и самой это не было вполне известно. Осев под Можайском, Аверьян Минич с женой завели гостиный двор, и дело их сразу пошло успешно, ибо для него было удачно выбрано место — в одном перегоне от Можайска в сторону Москвы. И всё бы, может, шло хорошо, и благоденствовали бы от трудов, и радовались каждый день, да явилась однажды на их гостиный двор беда — от скоротечной чахотки умерла мать Ольги. Отец больше не женился, со всем хозяйством справлялся сам. Хотя не столь доходно и легко, как прежде, но — слава Богу! — и не в убыток. Лишь иногда на короткое время нанимал прислугу. Ольгу любил, но не баловал; в чёрном теле не держал, но и не хотел, чтобы она выросла белоручкой, — всему научил, что умел сам: и стряпне, и пивоварению, и виноделию, и всяким премудростям корчмарского ремесла, к коим совершенно всерьёз относил арифметику и письмо. Так и жили, помогая друг другу, — безбедно, но и не богато; рук не холили в праздности, поэтому и славили всякий уходящий божий день. А год назад Аверьян Минич вдруг опять надумал переселяться, будто бежал от кого. Гостиный двор продал недорого, не торгуясь, — сколько дали, столько взял, зато быстро. От одного знакомого жида, очень толкового человека, Аверьян Минич узнал, что в Полоцком уезде есть пустующая корчма. В один вечер собрали невеликий скарб. Конечно, дальняя это была дорога, да, видно, и хотел Аверьян Минич уехать подальше от Москвы. Жид же тот шила в мешке не таил, рассказал кое-что и про Перевозчика, который якобы расправился с Исааком и Идой. Но не испугались Перевозчика: дом подправили, в комнатах развесили зеркала, под порог зарыли козий череп и уж только тогда разожгли в остывшем очаге огонь, который горит и доныне.

Незаметно летело время: отцвёл в садах май, запел июнь цикадами в лугах. На день святого мученика Луки следили за ветрами — ветры обещали жаркое лето.

Всего за месяц Александр Модестович и Ольга так привыкли друг к другу, что даже один день разлуки приносил им почти физические страдания. Каждое утро оба только и думали, что о предстоящей встрече, а когда встречались, то уж и не особенно прятались от постороннего глаза. Любовь их — это было для них главное, любовь их была, как храм на возвышенном месте, и всё остальное должно было их любви поклониться, ибо всё остальное, живое и неживое, представлялось им ниже любви; быть может, это так и было, — быть может, это так и должно быть во все времена... И верно, люди кланялись их любви, вздыхали, оглядывались вслед. Но говорили разное. И не только доброе. Говорили, что русалка взмутила воду в пруду, говорили, что разум молодого барина в свою косу вплела; барину не ровня, а под венец с ним метит, и пойдёт под венец — ей-ей! — и тем погубит сердечного, а когда вода в пруду прояснится, говорили, уже будет поздно — барина-голубу утопленного в омуте найдут. Ещё говорили, что гувернер-панок, как услышал про эту любовь, так весь побелел, в лице переменился. Немедля бросился панок в корчму и уговаривал Аверьяна Минича запретить Ольге встречи с молодым барином, ибо из этих встреч ничего путного для Ольги выйти не может, а будет один позор, — Мантусы простушку в дом не возьмут; звал панок Аверьяна Минича к себе на гродненщину, а кто-то говорил, и ещё дальше — аж в Мазовию, и сулил ему под переезд тысячу рублей... Однако чем закончился этот разговор, никто толком не знал. И хотя то правда, что панок перестал ездить в корчму, но вряд ли там вышла ссора: гувернёр по-прежнему был к Аверьяну Минину уважителен и при встречах на людях нарочито учтив, перед Ольгой же всегда любезно раскланивался, а если случалось заговорить с ней, то не скупился на слова, выражающие восхищение её красотой.