Царь Гектор - Ирина Измайлова Страница 21

Одиннадцать дней Неоптолем находился в полузабытьи, вернее, в полусне, вызванном сильными снадобьями, которые давал ему Махаон. Лекарь применил их, стараясь погасить невыносимый жар, в первые дни сжигавший тело юноши. При этом у него почте не было судорог и бреда — он потерял слишком много крови и слишком ослабел — лишь нот потоками стекал с висков, заливал грудь, струился по ногам. Махаон велел с ложки вливать в рот царя как можно больше тёплого травяного отвара, чтобы плоть не иссыхала от жара и такого обильного выделения влаги. На третий день жар исчез, тело раненого, напротив, сделалось холодным, особенно застыли руки и ноги, и всем показалось, что он умирает. Лекарь приказал растирать ступни и лодыжки юноши разогретым маслом, массировать грудь. Тепло вернулось, но вновь начали кровоточить раны, и растирания прекратили. Когда же перестали подливать в питьё сонное зелье, начался бред, и лекарь распорядился вновь поить Неоптолема снотворным, почте уверенный, что опять наступит охлаждение и затем смерть. Однако раненый впал уже не в такое глубокое забвение — он словно задержался между бытием и небытием, зацепившись за краешек жизни и удерживаясь на нём силой своей молодости и родившейся в последние мгновения сознания надеждой на счастье.

Андромаха в эти дни почти не отходила от своего юного супруга. Она сама поила его с ложки тёплыми отварами и молоком с разведённым в нём мёдом, поддерживала голову, когда рабы приподнимали его, чтобы сменить постель или дать возможность лекарям поменять бинты. Она говорила с ним, брала его за руку, иногда пела колыбельные, которые приходили ей на память. Она ела и пила прямо возле его постели и уходила лишь для того, чтобы поспать короткие четыре-пять часов, или чтобы отдать самые необходимые распоряжения придворным и рабам. Правда, несколько раз ей пришлось принимать жалобщиков, разбирать тяжбы, мирить богатых горожан, повздоривших из-за несправедливо разделённой прибыли. Молодую царицу изумляло то, что с подобными пустяками приходили в царский дворец — в Трое для таких нужд существовали судьи низшего порядка, здесь же царь был обязан вникать в любую мелочь, и это, конечно, отвлекало от более важных дел. Впрочем, некогда Гектор, занимаясь самыми-самыми важными для Трои делами, тоже утруждал себя необходимостью знать обо всех мелочах и самому во всём разбираться, хотя решать тяжбу двух повздоривших торговцев, конечно, не стал бы.

Вечерами Андромаха выслушивала доклады воинов и дворцовых служителей (в эти дни ей докладывали, что всё спокойно) и возвращалась в покои Неоптолема. На шестой день юношу со всеми предосторожностями перенесли в его комнату на втором этаже дворца, где было чисто и уютно и не тянуло дымом от дворцовой кухни.

Очень часто, когда молодая женщина сидела подле постели царя, к ней неслышными шагами подбирался Астианакс, за эти дни притихший и погрустневший, садился на скамеечку возле ног матери и опускал голову на её колени. Она гладила сына по чёрным мягким кудрям и мотала. Мальчик тоже молчал или просил рассказать какую-нибудь сказку ему и Неоптолему, и она рассказывала.

За эти дни все двадцать восемь ран Неоптолема постепенно закрылись, но затягиваются ли они внутри, Махаон и другие лекари не знали и боялись предполагать.

Вечером одиннадцатого дня Махаон сказал, что дольше поить царя снотворным опасно, и решил пойти на риск — отменил сонное питьё.

Утром, на двенадцатый день, Неоптолем проснулся.

Его голова была повёрнута набок, и он увидел перед собой широко раскрытое окно, и за окном — ветви жасминового куста, который пророс на балконе, пустив корни между каменными плитами. Жасмин цвёл, и от его запаха воздух в комнате становился гуще и слаще. Тонкая занавеска наполовину закрывала оконный проем, мешая длинным солнечным лучам добираться до постели царя, но солнечное тепло мягко касалось его лица и не закрытых тонким одеялом обнажённых плеч.

Юноша попробовал глубоко вздохнуть и ощутил, как в грудь и во всё его тело волной вливается боль. Он не вскрикнул, только крепко сжал зубы. Боль не уходила, она была почти во всех его членах и мучительно грызла изнутри, вызывая желание сжаться, притянуть ноги к животу, согнуться пополам. Но Неоптолем знал, что если бы на это и хватило сил, стало бы только больнее. Лучше перетерпеть. Он постарался расслабиться, ровно, спокойно дыша, и стало немного легче.

Ему не было нужды вспоминать, что с ним случилось — очнувшись, он уже всё помнил. И сразу возникла мысль: Андромаха! Она была рядом, он чувствовал её всё это время, хотя и не знал, как долго был в забытьи. Где она? Где?

Зная, что причинит себе новое страдание, Неоптолем всё же приподнял голову и, с трудом повернув её вправо и влево, осмотрелся.

В комнате никого не было. Это произошло совершенно случайно. До того царя ни на миг не оставляли одного. Но именно сейчас дежуривший в его комнате молодой лекарь отлучился, чтобы показать Махаону составленное им дневное питьё раненого, рабыня, которая ему помогала, отправилась за свежей постелью, а стража, охранявшая комнату, стояла снаружи. За два часа до того Андромаха, просидевшая возле постели юноши всю ночь, ушла к себе, чтобы немного поспать: усталость сломила её, да и сон Неоптолема казался спокоен.

Юноша слышал приглушённые голоса стражников, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери, и понимал, что он не один — можно было позвать людей. Но ему не хотелось видеть никого, кроме Андромахи. А она придёт, в этом он не сомневался.

«Неужели я не бредил и не сошёл с ума? И она вправду сказала, что любит меня?» — подумал он. И тут же испугался: «А если это было предсмертное видение? Да нет, чушь! Я же не умер... Она сказала это! Сказала!»

Занавеска на окне зашевелилась, из-за неё показалась кудрявая черноволосая голова. Показалась и спряталась.

— Кто это? — спросил Неоптолем и удивился тому, как тихо и слабо прозвучал его голос.

Однако его услышали.

— Это я.

В оконном проёме, не закрытом занавеской, появился Астианакс и, спрыгнув на пол, медленно подошёл к постели раненого. Мальчик был в красной тунике без рукавов и босиком — в жаркие дни он любил бегать по дворцу и террасе без сандалий. Он держал в обеих руках глиняную чашку, из которой свешивалась огромная сердоликово-жёлтая гроздь винограда, и над нею упрямо вилась нахальная пчела, на которую мальчик то и дело сердито дул, пытаясь прогнать, но она неизменно возвращалась к сочным ягодам.

Подойдя, мальчик поставил чашку на низкий деревянный столик и вытер о край туники ладони, сладкие от сока.

— Здравствуй, Неоптолем! — тихо, опуская голову, проговорил он.

— Здравствуй, Астианакс, — ответил юноша, сообразив, что сын Андромахи впервые с ним поздоровался первым!

— Я пришёл попросить у тебя прощения, — выдохнул Астианакс, вскинул глаза и тут же опять их опустил.

— За что? — Неоптолем старался говорить громче и яснее, но голос его звучал слабо, с хрипотцой — боль мешала дышать. — За что ты просишь прощения?