Из Декабря в Антарктику - Виктор Джин Страница 21

Дожидаюсь, долго дожидаюсь ее взгляда. Наконец. Вот. Сейчас!

Протягиваю ей камушек.

— Да.

* * *

Через несколько дней мы пошли в кино. Чтобы туда добраться, нужно пройти три километра до асфальтовой дороги. У сломанного грузовика без колес повернуть налево. Шагать по неровной и разбитой, словно от бомбардировки, обочине; до двух мальчишек, которые держат за хвост мертвую крысу, продавая задешево. В этом месте перебежать дорогу и следовать вдоль ржавых труб. Пока не появится недостроенная церковь, вокруг которой разбросаны щепки, камни и строительный мусор, а у входа лежит коричневая бутылка без горлышка.

Фасад церкви частично оштукатурен и окрашен цветом лимонной цедры, а в остальных местах торчат цементные блоки. Колокольня возведена наполовину и накрыта пальмовыми листьями. Входная дверь сбита из металлических листов с ржавыми разводами.

Когда мы подошли вплотную, изнутри послышалось хоровое пение. Киа несколько раз ударила кулаком по металлу. Двери оглушительно задребезжали, разнося стук по округе. Вдалеке залаяли собаки.

Наконец дверь приоткрылась, и мы протиснулись внутрь.

Внутри сумеречно, из оконных дыр падают кривые диагонали света. Пахнет мускусом, камфорой и клеем. По неровному земляному полу расставлены потертые школьные скамейки. Вместо алтаря на длинной тумбе стоят в ряд телевизоры, старые и трубчатые, с пузатым экраном. В детстве я на таких смотрел боевики.

Здесь никого не было, кроме пожилого однорукого африканца в соломенной шляпе. Он сидел, словно статуя, примкнув взглядом к экрану с помехами, по которому транслировали футбол.

На другом телевизоре крутился фильм, и из него доносилась та церковная музыка с пением.

Сев на ближайшую скамейку, мы продолжили смотреть фильм. Достали кукурузу, которую принесли с собой, и бутылку мальты.

— Мне нравится этот актер, — сказала Киа, прилипнув к экрану, — на тебя похож.

Но я смотрел совсем не туда, вернее, откуда-то не оттуда. Наблюдая другую сцену: там, где мы с Киа сидим в недостроенной церкви. Рядом безрукий дед, уж задремал. А я смотрю на всю эту проекцию с расстояния.

Затем это абстрактное состояние растворилось, и у меня все же получилось сфокусироваться на фильме.

Шла сцена в готической церкви. Вот, камера птицей пролетела под потолком. Замелькали ряды деревянных скамеек. Затем кадр переключился на влюбленных, сидящих на краю лавки — они прощались.

Изображение чувствовалось таким объемным, будто происходит на самом деле. Меня полностью увлекла сцена.

Ракурс сменился.

Теперь, близко-близко, показали заплаканное лицо девушки. По щекам текли слезы, живые и яркие, как жидкие бриллианты. Они двигались, переливаясь, околдовывая меня. Эти слезы были прекрасны, божественны! Совсем не горькие, не соленые, а радужные и благоухающие. Глаза актрисы напомнили взгляд Кру.

В ту же секунду на меня нахлынул необузданный поток переживаний. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Тело тряслось, будто кто-то пытается выбраться из него наружу. Все смешалось: кувшинки, прохлада, авокадо, мухи, ладан, Киа…

Экран телевизора задрожал, пошел полосками и схлопнулся в точку.

В потухшей картинке, еще на несколько секунд, фантомом застыло остаточное изображение — плачущий взгляд.

Время от времени во всем районе пропадает электричество, потому темнеет быстрее обычного.

Вспыхнула сочная луна, с неба свисают капельки звезд. Москитная сетка покачивается от прикосновений воздуха.

Золотые мазки ложатся на гладкость мазутной кожи. Ни единого волоска. Абсолютно гладкая, покрытая холодной испариной, африканка лежит, налившись вулканическим блеском. В темноте она кажется обритой налысо. Точеная статуэтка с округлой грудью и высоко торчащими сосками.

Покусываю твердые наконечники. Юркое тело изгибается. Кожа, как тонкое эбонитовое стеклышко, дрожит от прикосновения больших мужских рук. Между ног у нее горячо и мокро, она не следит за растительностью. Нахожу набухшую рисинку. Блестящая кожа натягивается тетивой.

Скольжу языком по черному кипящему льду, от пупка до шеи, собирая капли. Впитываю вкус, чуть лакричный и перченый. Аромат сенегалийского кофе с гвинейским перцем, свежим утром на берегу соленого океана. В районе Сукута, что внутри Гамбии, а та глубоко внутри Сенегала, а тот глубже, в черной Африке, что лежит под знойной Сахарой. Прожаренные зерна обжигают кислинкой. Шумят волны. Горячо разлились по сердцу, в конечностях пульсирует экстаз.

Растворяется кусочек сахара.

Я стал капелькой.

В небе летит белый аист.

Теплой ночью тяжело отдышаться. Шум насекомых снаружи. Мы лежим, ничем не прикрытые — только воздухом, неподвижным и плотным. Киа часто дышит, ноздри широко раздуваются. Глядит на меня, светится в улыбке:

— Хочу еще.

Прижимаю крепко к себе маленькое влажное тело. Трогаю, целую уши, перебираю кудряшки — упругие, как северный мох.

Замечаю краем глаза что-то скользнувшее под крышей.

Вскакиваю на ноги:

— Ты видела? — уставившись в черный угол.

— Эй, ты чего? — поднимается с кровати.

— Ты видела или, или нет?

— Ну, видела.

— Что, что ты видела?

— Ящерка пробежала.

— Нет, это была тень!

— Да нет же, обычная ящерица.

— Нет нет, это это это другое, все, что угодно, но не ящерица!

Крепко обнимает меня.

Смотрю на кровать: на крахмальной простыне застыло кровавое пятно.

Утром я все еще спал, блуждая в задворках подсознания. Киа шагала по улице, направляясь на пятничный рынок за ямсом. Все случилось там, на перекрестке у лавки. Той самой, где в загаженной клетке сидят курицы, ожидая смертельного часа.

Говорят, мотоциклист ехал пьяный. Говорят, занесло, ехал быстро. Протаранил корзины с продуктами. Сбил Киа, впечатался в клетку. Повсюду разлетелась мука, а сверху красные специи. На землю неспешно падали куриные перья.