Снайперы - Владимир Никифоров Страница 21

Караван проходит мимо большого села, вдоль которого тянется тополиная роща.

Помощник Дворкина возится у лодки с мотором.

– Что, Кузьма, на берег поедем?

Кузьма молчит.

– Меня возьмете?

Кузьма только загадочно улыбается.

– Дядя Петя, – кричит Маруся, задрав голову, – что ли на берег поедем?

Но и рубка безмолвствует. Приходится Марусе подниматься наверх. И тут ее ждет сюрприз: в рубке, кроме Дворкина, кочегар Павел и девушка в кубанке.

– Я б…дство на судне не позволю разводить! – гремит Дворкин.

– Шкипер, – усмехается Павел, – ты же сам-то нормальный мужик! Какое б…дство?

– Да ты знаешь, что она все караваны прошла, шалашовка эта?

Девушка в кубанке дергает плечом, выставляет вперед грудь:

– А ты меня за ноги не держал!

Рыжеволосая, с зелеными глазами, она в этот момент выглядит такой свободной, нездешней, что Марусе хочется быть похожей на нее.

– Короче, Кузьма вывезет ее, и пусть катится к чертовой матери! Еще скажи спасибо, что не в лесу высаживаю!

– Спасибо, – говорит девушка в кубанке, и в ее глазах сверкают веселые и озорные искры.

Она покидает рубку, не взглянув на Павла. Маруся выходит за ней.

– Ну, че смотришь? Живую б…дь не видела?

Выбивая на железных ступеньках одному ему слышную мелодию, промчался Павел.

– А ты знаешь, что я – внучка Сталина?

– Кого?!

– Сталина. Иосифа Виссарионовича. Его же сюда в ссылку сослали.

– Знаю, – говорит Маруся. – В село Курейка.

– Вот он с моей бабушкой там и сошелся, папка мой родился. Похожа я на деда?

Маруся всматривается и видит сталинские глаза, нос. Вот если б еще усы!

– А тебе не страшно? – вдруг спрашивает она.

– А че мне бояться? Пусть меня боятся, вон как дядька твой!

– Он тебя не боится!

– Дура ты! Че ж он тогда меня выгоняет? Ему с бабой Леной можно, а мне нельзя?

– С какой бабой Леной, ты о чем?

– Да что ты целку из себя строишь? Что ли ни одного парня не нашлось?

Маруся жарко краснеет.

– Было же? Ведь было? – с радостью спрашивает внучка Сталина. – Такую девку, да чтоб парни пропустили!

Она подается к Марусе, задевает ее высокой грудью.

– Ну, расскажи, подруга, как это было первый раз? Где? На сеновале? На покосе?

– На Ивана Купала, – шепчет Маруся.

Девушка обнимает ее, и они присаживаются на пустую подставку из-под пожарных ведер, словно на общий детсадовский стульчик.

– Ну расскажи, расскажи, – тормошит ее девушка. – Он тебе нравился?

Маруся отрицательно качает головой.

– А как? Как?

– А над ним все смеялись, он такой безобидный, всем помогает, все рассказывает…

– Дурачок, что ли?

Маруся мнется.

– Ну, не дурачок, а все всё равно смеялись…

– А тебе его жалко стало.

– Нет, я просто увидела… Жарко было, все купаться полезли, мы отдельно, ребята отдельно, а он к нам прибежал. Голый, и я увидела: у него как стакан с молоком – большой и белый.

– И тебе захотелось? С ним?

Маруся кивает головой.

– И в ночь на Ивана Купала он погнался за тобой?

– Я… Сама…

– Ты мне нравишься, подруга! Хочешь, я с тобой останусь? Вдвоем веселее будет.

– А как?

– Запросто! А меня Зоей звать.

– Меня – Марусей.

– Так хочешь?

– Ага.

– А ты знаешь, что завтра как раз Иван Купала?

Маруся кивает головой.

* * *

Капитан, отодвинув шторку, говорит с усмешкой:

– Деревня гуляет!

Дима подходит к окну. На баке полуголые матросы поливают друг друга из пожарных ведер, хохочут, орут:

– Иван Купала! Поливай, кого попало!

Они стоят и смотрят, и что-то более существенное, чем стекло, отделяет их с капитаном от веселых ребят. И, словно отвечая на Димин вопрос, капитан вдруг рассказывает о себе:

– Я – ровесник века. Представляете, что это такое? Я еще первую революцию помню, в девятьсот пятом с отцом на демонстрацию выходил. Он был помощником паровозного машиниста, его в первый Совет избрали. В Октябрьскую мне уже семнадцать было, сразу к большевикам пристал. В восемнадцать в плену у белочехов оказался, а плавучей тюрьмой вот этот самый лихтер был, с рыбаками который… Потом с Колчаком воевал. В ленинский призыв в партию вступил. В тридцать лет капитаном стал. Золотопромышленность обеспечивали, Игарку строили. Потом война. Тут уж комбинат «Норд» все жилы из нас вытянул. И до сих пор тянет…

Садится к столу.

– Устал… Да и время мое уходит. Сейчас новая поросль пошла, после речного техникума, грамотные, молодые. Институт открыли, глядишь, и на мостике инженеры появятся. Пора уступать дорогу.

И, несколько поколебавшись, добавляет, не глядя на Диму:

– Мы люди подневольные. Что сказали, то и везем. Но свое мнение имеем. И дай бог молодым капитанам возить нормальные грузы и грузиться не за колючей проволокой. А дело к тому идет. Только порядок – он нам завсегда будет нужен. Нельзя русскому человеку без твердой руки.

Оборачивается к Диме:

– Думаете, я не знаю, как в других странах живут? Знаю, повидал на перегонах судов. И в Америке бывал, когда вот этот пароход принимал, и в Германии до войны и после войны. Русский человек так жить не сможет. Ну вот представьте, чтобы у нас рядовой солдат и старший офицер запросто, как там, сидели в пивнушке за одним столом. Да он же, солдат этот, потом ни одного распоряжения не выполнит, поскольку себя ровней считать будет! А дай нашим людям волю да сытость, кто поедет Север осваивать, комбинаты и железные дороги строить? Сразу полстраны опустеет!

– Вы говорите: порядок, порядок. А что же тогда счастье? Любовь? Тоже порядок?

Дима улыбается. Ему кажется, что своим вопросом он рушит все капитанские доводы.

Капитан же утвердительно кивает аккуратно подстриженной головой.

– И счастье – порядок! Вот, возьмите тех же белогвардейцев и других врагов советской власти. За что они воевали? За любовь? За счастье? Или, может, за богатства свои? Нет, они воевали за порядок! За свой порядок! За то, чтобы им каждое утро подавали кофе в постель, чтобы мужики кланялись, чтобы каждый день в ресторанах шампанское пить! И правильно товарищ Сталин говорит, что врагов у советской власти еще много! Пока вот эта память об ихнем порядке жива, будут существовать наши классовые враги!