Колокола судьбы - Богдан Сушинский Страница 21

«По поводу „офицера СС-41“, сообщаю: профессиональный разведчик и диверсант. Работал в нескольких европейских странах. В совершенстве владеет русским, знает украинский и польский. Отлично подготовлен. К Гитлеру относится скептически. Обожествляет Скорцени. Лично знаком с ним. Мечтает сколотить группу первоклассных профессионалов, чтобы работать с ней после войны, независимо от ее исхода. Предлагал сотрудничество. Выходил на личный контакт. В июле 41‑го я взял его в плен в рукопашном бою у моста через Днестр, в районе Подольска. Подробности может сообщить бывший командир охраны этого моста, если он жив. Однако тогда „СС-41“ бежал из Подольска, из-под ареста. Командовал спецотрядом по штурму дота № 120, комендантом которого был я. Возглавлял диверсионную группу „Рыцари Черного леса“, переименованную в „Рыцари рейха“. Храбрый. Волевой. Философично жесток, в меру циничен. Капитан Беркут».

Уже когда радист отстучал это послание, Андрей задумался над этой фразой: «Философично жесток, в меру циничен». Насколько вообще правомерно такое определение — «в меру» — если речь идет о цинизме? Насколько оно соответствует моральной сути Штубера? И поймут ли его в штабе? Поймут ли — вот в чем вопрос. Но в конечном итоге признал, что именно понятия «философично жесток» и «в меру циничен» наиболее точно отражают отношение гауптштурмфюрера Штубера к той реальной действительности, в которой он обитает.

Впрочем, ответ из штаба оказался лаконичным. «Спасибо. Обстоятельно и непривычно. Попробуем понять. Поздравляем с успешным началом действий группы. Центр».

Как только радист закончил работу, Беркут поблагодарил его, приказал свернуть рацию и присоединиться к бойцам, которые под командованием Мазовецкого занимались приемами ближнего боя.

— Но я не должен проходить обычную десантную подготовку, — довольно резко парировал Задунаев. — Участия в боевых действиях я все равно принимать не буду — нас готовили к работе на рации. К тому же от физических нагрузок у меня может ухудшиться чувствительность пальцев и подвижность кисти.

— А это скажется на «почерке». Правильно. И поскольку рассуждаете вы по понятиям, принятым на Большой земле, совершенно логично, немедленно присоединяйтесь к группе и отрабатывайте все приемы, которые вам покажут, и вообще выполняйте все, что прикажет старший лейтенант Мазовецкий.

Задунаев очумело посмотрел на командира, но тот радушно улыбнулся ему и, сказав: «Идите, идите, красноармеец» — пошел вслед за ним к кошаре, у которой Мазовецкий напоминал младшему лейтенанту и его людям азы солдатской науки: способы смены позиции во время боя.

Правда, прыжки, кувырки и обманные движения, которые он демонстрировал, воспринимались бойцами как трюки акробата. Тем не менее, поддержав Мазовецкого, Беркут и сам продемонстрировал несколько приемов рукопашного боя, которыми им придется овладеть в ближайшее время. И демонстрировал он их в основном на Задунаеве, пытаясь вызвать в нем азарт, желание почувствовать себя настоящим солдатом, искренне удивляясь, что тот остается безучастным и покорным, словно манекен.

Свою солдатскую элитарность радист усматривал не в умении, не в храбрости, а в праве на безделье. Ну что ж, ему, Беркуту, это тоже знакомо. Как много людей, надевших солдатские шинели, так и не поняли, что они солдаты. Впрочем, они и не готовы быть ими — ни морально, ни по уровню своей выучки. А ведь казалось, что до войны их всех обучали, всех готовили.

— Да, на дороге он дрался как черт! — услышал Андрей голос Горелого, когда, оставив группу отдыхать, направился к Отшельнику. — По-моему, лучше, чем только что показывал. Не видел бы своими глазами — не поверил бы.

— А нам перед отправкой что о нем говорили? — ответил старшина. Они с Горелым сидели за валуном и попросту не заметили появления капитана.

— Ну, говорить могут всякое. А пока такого человека своими глазами не увидишь в бою, не поверишь. И что немецкий язык так хорошо знает, тоже с трудом верилось.

«Болтуны, — поморщился Беркут. — Нашли тему для разговора!»

Было еще довольно светло, и хотя большую часть Монашьей тропы скрывал от глаз густой кустарник, все равно появляться на ней сейчас было рискованно: мог заметить кто-нибудь из немцев или полицаев. Однако, ступив на нее, Беркут уже не сумел удержаться от того, чтобы не проведать Отшельника, который сразу же после операции снова укрылся в своей «пещере-келье» и больше не показывался ему на глаза.

* * *

Подойдя к камню, которым Отшельник мог перегородить путь, Андрей обратил внимание, что в этом месте, на гладкой в общем-то поверхности скалы, лучи предзакатного солнца как бы преломляются на стекольно-слюдистых зернышках едва уловимых граней. Чуть отклонившись, он понял, что это грани борозд, которые сливаются в какие-то знаки. Отклонился еще больше и, рискуя сорваться, вернулся чуть-чуть назад.

Поблуждав взглядом по затейливой церковно-славянской вязи, он сумел прочесть написанное в два ряда изречение: «Милосердие к себе — жестокость есть, жестокость к себе — милосердие». «Странная мысль», — подумал он, обходя камень-ворота, и вдруг наткнулся на еще одну надпись, сделанную очень тонко, очень мелким резцом: «Жизнь есть жестокое милосердие Божье».

— Что, Беркут, не согласен с этой мыслью?

— Надпись кажется свежей.

— Она и есть свежая, потому что войною писана.

— Вот оно что! Значит, фраза: «Жизнь есть жестокое милосердие Божье» — твоя работа? И пришло тебе это в голову во время раздумий над надписью, сделанной монахами?

— Эта, первая, надпись сделана не монахами, а моим дедом.

— Тем самым, что вытесал «Распятие» у входа на кладбище на окраине Сауличей?

— Им.

— Талантливым дедом наградила тебя вещая судьба рода.

— Постой-постой, ты-то об этом от кого узнал?

— Пришлось видеть, как один обреченный на виселицу или на распятие военнопленный спасал от обезглавливания распятого Христа. Правда, тогда этот пленный показался мне истинным солдатом, храбрым и мудрым, верящим только в свою собственную судьбу.

— Значит, ты видел все это?

— И не только я.

— Да, там неподалеку, на базаре, обычно крутилось много народу… Иногда полицаи подходили… — как бы про себя прикидывал Отшельник, стараясь вспомнить, примечал ли он этого человека возле распятия. — Но о том, что?… Подожди, подожди… Уж не тот ли ты?… Да тот, тот самый! Обер-лейтенант?! Господи! Как же я сразу не вспомнил?! А ведь лицо твое мне запомнилось. Обветренное такое, с выпяченным подбородком и крючковатым, немного напоминающим орлиный клюв носом. И взгляд жестокий, прожигающий взгляд…

— Готовый «портрет маслом».

— Я еще подумал тогда: жестокий, должно быть, человек. Храбрый, но жестокий. И очень удивился, когда ты вдруг заговорил по-русски, предупредив, чтобы я не спешил к райским воротам.

— Все верно, я и есть тот самый обер-лейтенант, — подтвердил Беркут. — Прости, что не мог тогда спасти тебя. Может, и попытался бы что-нибудь предпринять, но ведь ты работал, словно раб, прикованный к веслам галеры. Мне показалось, ты настолько смирился со своей смертью, что единственное, к чему стремишься, — это вернуть голову и терновый венок обезглавленному Христу, смягчить жестокую несправедливость к нему людей, до дыр зачитавших его житие, но так и не проникнувшихся его проповедями.