Бог располагает! - Александр Дюма Страница 21

Вы же созданы, чтобы понять сердце, подобное моему, чтобы позволить мне мою любовь истинного артиста. Кому и понять это, как не вам, не желающей в этом мире ничего, кроме искусства, вам, монахине от музыки, отшельнице сладостных гармоний, для которой опера — ее монастырь, которая никогда не ведала иной страсти, кроме жажды хороших ролей, других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы? Во имя Россини, поймите меня, внемлите моей мольбе! Да не будет у вас ни гения, ни голоса, ни души, кроме как для меня одного, а взамен берите все, чего пожелаете, начиная моим именем и состоянием и кончая самой жизнью. О, если бы вы только пожелали стать моей женой! Ведь едва став ею, вы тотчас были бы принуждены повиноваться мне и пожертвовать ради меня этим ужасным соперником, которого вы ныне готовы мне предпочесть, — театром!

Речь лорда Драммонда звучала так искренне, что Олимпия, сама того не желая, почувствовала некоторое волнение.

— Милорд, — проговорила она, — ваши речи почти настолько же трогательны, насколько абсурдны.

— Вы согласны быть моей женой? — настаивал он.

— Никогда больше не говорите со мной о подобных глупостях, — отвечала она серьезно.

Потом, протянув ему руку, она прибавила:

— Ну, давайте помиримся. Я не откажусь от того, что сказала вам. Я хочу быть свободной. Но мы можем остаться друзьями. Вам это подходит?

— Лучше уж это, чем ничего, — произнес лорд Драммонд.

— Значит, договорились. Вы остаетесь моим другом, но с двумя условиями. Первое — что вы заберете обратно ваши деньги.

С этими словами она взяла пачку банковских билетов и протянула ему, а чтобы смягчить впечатление от этого жеста, прибавила:

— Если будет нужда, я попрошу их мне вернуть. И второе условие — я сама себе хозяйка и буду петь где захочу, а на следующий сезон вернусь в Венецию.

— Я поеду с вами, — сказал лорд Драммонд.

— Хорошо, — отвечала она. — Но петь я буду всякий раз, когда пожелаю и перед кем хочу. Сегодня же вечером, если захочется, спою вашим друзьям. Договорились?

— Договорились, — вздохнул лорд Драммонд.

— И вы не будете сидеть с мрачным видом?

— О, за это я поручиться не могу!

— На первое время я буду прощать вам эти приступы дурного расположения духа. А потом вы привыкнете. Впрочем, у меня есть простой способ добиться того, чтобы вы были довольны, слушая, как я пою в присутствии публики: я никогда больше не стану петь для вас одного. Вы тем скорее полюбите мои публичные выступления, когда поймете, что это приятнее, чем не слышать меня вовсе.

— Ох, не прибегайте к этому средству! — взмолился он. — Если так, я предпочитаю тотчас стать довольным.

— Вот я вас и приручила, — сказала она весело. — Что ж! Мне бы не хотелось остаться в долгу, и раз вы так любезны ко мне, я тоже буду к вам любезной. Я вам пожалую две милости, которые вас очаруют. Во-первых, я не стану сегодня вечером петь для ваших гостей.

— Ах! — вскрикнул лорд Драммонд вне себя от радости.

— И во-вторых, я сейчас же вам спою.

Она подошла к фортепьяно и запела большую финальную арию из «Золушки» «Perche tremar? Perche?» [3], этот великолепный гимн торжества и прощения, откровение нежной и возвышенной души, в своей радости несущей утешение тому, кто был причиной ее страданий.

Лорд Драммонд был пленен, потрясен, опьянен. Всеми фибрами своего существа он с трепетом отдавался этой небесной мелодии, так божественно воспроизведенной. Душа этого странного обожателя, влюбленного в голос, была подобна еще одному музыкальному инструменту, звуки которого служили сопровождением волшебному, всемогущему пению Олимпии, чьи пальцы, касаясь клавиш фортепьяно, в то же время играли на струнах его сердца.

Когда последняя нота, прозвенев, угасла, он не разразился рукоплесканиями и не сказал Олимпии ни слова, а только мрачно пробормотал, обращаясь к самому себе:

— И она еще хочет, чтобы я не ревновал, принужденный делить подобные чувства с другими!

Потом, видимо силясь прогнать одолевающие его мысли, он спросил, поднимаясь со своего места:

— Итак, вы придете сегодня?

— Да. Насколько я поняла, там соберутся только ваши близкие друзья. Кого же вы ждете?

— Вы, наверное, их не знаете: прежде всего прусский посол…

— Прусский посол! — вскрикнула Олимпия, внезапно задрожав.

— Да, я был ему представлен вчера вечером и пригласил его навестить меня.

— Граф фон Эбербах?

— Да.

— В таком случае это невозможно, — сказала Олимпия. — Я не приду.

— Но почему? — удивился лорд Драммонд. — Вы что-то имеете против графа фон Эбербаха? Он вам знаком?

— Нет.

— Так в чем же препятствие?

— А в сущности, — прошептала она, словно говорила сама с собой, — почему бы и не пойти?

Глубокое раздумье овладело ею. Наконец, после какой-то тайной борьбы, отразившейся на ее прекрасном лице, она сказала:

— Что ж, я приду.

— Итак, до вечера. Жду вас в одиннадцать.

— До вечера.