Пепел и снег - Сергей Зайцев Страница 20

Модест Антонович пояснил:

— Мосье Пшебыльский, должно быть, имеет в виду слухи о якобы скором начале войны. Ныне все только и говорят, что об этом. Всех тревожит поведение французов. Да и генерал, заметьте, зовёт к себе непременно теперь же, поторапливает, будто ему известно нечто такое, что нам известно быть не может. В случае же войны, конечно, лето будет жарким...

Пшебыльский признался, что его намёк поняли верно. Мосье нашёл уместным прибегнуть к нему лишь по той причине, что разговоры о войне уже у всех навязли на зубах и ему не хотелось начинать такой разговор. Но уж коли начали, то пожалуйста: война с Францией неминуема — это лишь вопрос времени.

— Я полагаю далее, что всякий здравомыслящий человек... — гувернёр бросил в сторону Модеста Антоновича быстрый испытующий взгляд, — всякий человек, зная о неминуемости войны, должен сейчас сделать выбор: на чьей стороне быть... Говорят, Наполеон несёт народам Европы свободу. Он дарует победу Польше, от него ждут свободы в Литве. Найту гея и в Малороссии люди, патриоты, изнывающие от засилья москалей. И даже сами русские мужики кое-где бунтуют, точат косу для шеи аристократа; конечно, они ищут свобод иного рода, но и эти свободы легко связывают с именем Наполеона и будто бы только и ждут начала войны. Я понимаю, вам, помещику, могут быть неприятны известия о бунтах. Но такова правда.

— Кое в чём с вами можно согласиться, любезный пан Юзеф, — сказал Модест Антонович без всякого, однако, одобрения в голосе. — Симпатизирующие Бонапарту найдутся, без сомнения, и в Вильне, и в Киеве, и в соседнем поместье, где на прошлой неделе запороли мужика, и у меня в поместье, где мужика отродясь не трогали пальцем; найдутся сочувствующие и в самом Петербурге, а если хорошенько поискать, то даже и при дворе императора. Но уж так устроено общество. Оно — что Ноев ковчег, в коем каждой твари по паре. Недовольные всегда найдутся... — в свою очередь Модест Антонович посмотрел на Пшебыльского испытующе. — Вы говорите, здравомыслящий человек выбирает свободу. Хочу спросить: какую? Свободу разгромленной Пруссии? свободу порабощённой Голландии? Италии, в которой французский солдат — хозяин? или свободу залитых кровью Испании и Португалии? Вам должно быть известно, что все эти свободы также связаны с именем Бонапарта, того же Бонапарта, который, наводнив войсками Польшу, никак не дарует ей свободу, а всё выжидает чего-то. Нет, любезный друг, я не припомню из истории случая, чтобы к какому-нибудь народу свобода являлась на чужих штыках. И это тоже правда!

— Свободу надо заслужить, — парировал Пшебыльский; он весь подобрался, глаза его разгорелись, он, кажется, придавал этому спору большое значение.

— Увы, пан Юзеф! Свобода — не чин и не орден. Свобода — это то, с чем человек рождается и с чем уходит из этой жизни, свобода — естественное состояние, это как мир между людьми. И ходит свобода теми же путями, какими ходит мир.

— Не понимаю, в чём же тогда ваше здравомыслие, — развёл руками гувернёр.

— А вы непременно хотите знать, чью сторону я приму? — в голосе Модеста Антоновича прозвучала некоторая укоризна. — Я не приму ничьей стороны, сударь, ибо не приемлю саму войну. Это ли не здравомыслие!.. Вы знаете, предки мои воевали и за Речь Посполитую, и за Россию. И мне довелось повоевать: я очень близко видел смерть — она отвратительна, бессмысленна, она невероятно дорого стоит; ома не пугала меня тогда, по молодости, не пугает и сейчас, но с возрастом я понял то, что не понимал, когда шёл в сражение с саблей наголо, — нет такой идеи, за какую следует карать человека смертью, и мет идеи, достойной того, чтобы ради её осуществления кого бы то ни было убивали...

Здесь Елизавета Алексеевна с совершенно простодушным видом прервала их спор. С некоей поспешностью она спросила: правда ли, что Бонапарт собирается воевать с Россией из-за своего неудачного сватовства к Анне Павловне, сестре государя (чисто женский взгляд на проблему, взгляд из будуара, имел, однако, довольно широкое бытование). Модест Антонович принялся мягко и обстоятельно, как человеку неискушённому, объяснять ей, что это не совсем так, а вернее — совсем не так, что унижающий Наполеона отказ — всего лишь одна из причин и далеко не первая; основная же причина нелюбви Наполеона к России — это, пожалуй, несоблюдение Россией тильзитских договорённостей, нарушение блокады Англии и другое. Но Елизавета Алексеевна слушала объяснения вполуха. Она была достаточно умна для того, чтобы самой давным-давно разобраться в вещах, столь очевидных. Свой же незамысловатый вопрос задала, когда заметила, что уютное чаепитие, как это уже не раз случалось, стало оборачиваться бесконечной и скучной дискуссией. И хотя цели своей Елизавета Алексеевна достигла — спор прекратился, уловка не укрылась от мужа. Его объяснения, не встретившие должного внимания, стали сами собой угасать, а скоро и вовсе сошли на нет.

Воцарилось молчание. Модест Антонович был, как всегда, спокоен, был сосредоточен, возможно, на неоконченном споре. Мосье Пшебыльский слегка нервничал, хотел реванша; он был, наверное, готов пустить в ход ещё новые аргументы, но уж ему дали понять, что дверь закрыта и шнурок звонка оборван. Стучи — не достучишься! Пшебыльский, побарабанив пальцами по столу, через минуту совершенно взял себя в руки, улыбнулся, и глаза его потеплели, он превосходно умел делать «тёплые» глаза — для человека зависимого качество наинужнейшее.

Машенька, розовый мотылёк, бегала по саду и смеялась. Тихонько позвякивала о края фарфоровой чашки ложечка. Это Александр Модестович доставал из своего чая яблоневый цвет.

Александр Модестович подумал, что вот опять он слышит разговоры о войне, о смерти, о злоумышляющем императоре французов, а между тем день стоит такой чудесный, и так хорошо смеётся Маша, и такой нежный аромат приносит с лугов ветерок, и с такой прекрасной тихой грустью осыпаются с яблонь лепестки цветов — так невеста, прощаясь с девичеством, бережно, не спеша снимает фату, — и небо такое синее... Потом Александр Модестович как бы увидел себя со стороны, увидел человеком чрезвычайно легкомысленным: в то время, когда у всех на уме война, беда из бед, он способен радоваться гармонии природы и отдаваться своим любовным переживаниям.

Мосье Пшебыльский скоро обошёл закрытую дверь, он нашёл в себе сил и такта переменить тон и направил своё воображение в иное русло. Гувернёр заговорил об Александре Модестовиче, о его явно пиитической задумчивости. Потом посетовал на то, как неправильно живут люди: беспокоятся, спешат погрузиться в завтрашний день, загадывают наперёд — живут будущим. А нет бы настоящим пожить, окружающим в день сегодняшний, — плениться цветением сада, насладиться пением птиц, прийти в умиление от красивого пейзажа, восхититься женской ножкой, помечтать о любви, наконец... Нужно уметь посходить к легкомыслию, как умеют поэты.

При этом Пшебыльский заглянул в глаза Александру Модестовичу, как будто только для него и говорил. Но должно заметить, что говорил Пшебыльский в эту минуту совсем не искренне, он говорил с плохо спрятанной, едкой улыбочкой, перечёркивающей всю красивость произнесённых слов и исключающей, кажется, любое проявление легкомыслия, — о каком сам же отзывался высоко... Александр Модестович внутренне вздрогнул, какие-то струны в нём отозвались раздражающим скрипом, будто кольнуло что-то. Не раз уж бывало, Пшебыльский произносил вслух то или почти то, о чём думал Александр Модестович. И примечательно, что всякий раз в сказанном звучала эта неискренность. Впрочем, может, то была и ирония. Хорошо, если не насмешка. Так или иначе, но всегда, когда сокровенные мысли Александра Модестовича и слова гувернёра совпадали, Александр Модестович чувствовал себя уколотым, и именно потому, что в сказанном ему слышался иронический тон.