Проклятие тамплиеров (сборник) - Михаил Попов Страница 2

– Не-е-е-т, – шептал он, приближая прекрасное лицо к зеркальной поверхности, – я все-таки Капетинг.

Когда он отдалялся от холодного стекла, на нем оставалось бледное пятно дыхания, оно таяло с быстротою обретенной уверенности. И возле следующего зеркала он вновь начинал мучиться от подозрения, что он не равен самому себе.

Так он проводил целые часы, переходя от одного зеркала к другому. Раздражаясь, отчаиваясь, воспаряя, тоскуя, но так и не находя способа объяснить, хотя бы себе самому, что же такое он видит – не видит там, в глубине зеркального мира.

Разумеется, во всем этом скрытом безумии не было ничего, что могло бы происходить от пошлых подозрений, что его мать или какая-то из более древних родительниц совершила некое прелюбодеяние и тем самым пустила в крону родового древа обезьяну измены. Тут могла идти речь о вещах, неизмеримо более тонких, абсолютно даже не житейских.

Надобно заметить, что это направление чувствований было особенно удивительно именно в этом Капетинге. Ибо не было в начале неблагословенного для сияющей Франции четырнадцатого века человека, более прагматического и земного, большего стяжателя и скупца. Его жадность была общеизвестна, она была многочисленна и изобретательна; она была неутомима, неусыпна и беспощадна. Эту сторону своей натуры прекрасный обликом король Филипп не считал нужным скрывать. Он даже бравировал ею. И, только в своей зеркальной галерее преображался. Не внешне, конечно. Те, кто считал, что хорошо знает своего короля, видит его насквозь, улыбались про себя, а иногда и открыто сообщая, что «Его Величество опять поднялся к своим зеркалам». Конечно, они были уверены, что эти отражательные устройства он завел тоже из жадности, дабы с их помощью бесплатно и бесконечно умножать свою драгоценную красоту.

Дольше всего король задержался у большого, вертикально вытянутого зеркала с ажурным бронзовым бордюром, на котором была изображена знаменитая античная сцена: псы Артемиды разрывают неосторожного Актеона ^[1]. Сюжет этот свидетельствовал о том, что зеркало это является позднейшим произведением, еще каких-нибудь сто лет назад любой мастер, рискнувший использовать его, живо оказался бы в подвалах инквизиции, если не на костре.

Почему-то именно этому зеркалу Его Величество доверял больше всего. И присматривался к его намекам особенно внимательно и долго. И вот когда его разговор с глубинами Зазеркалья дошел до самого интересного места, за спиной Филиппа раздался неопределенный, но деликатно изданный звук. Венценосный красавец обернулся и выражение его лица было таково, что тот, кто его побеспокоил (а это был первый королевский камергер Юг де Бувиль), содрогнулся. Он более, чем кто-либо другой, знал, что не стоит беспокоить короля, когда он предается своему оригинальному безумию. Но уж больно важным было известие, которое он принес.

– В чем дело, де Бувиль?! – ледяным тоном спросил Филипп Красивый.

– Париж… – начал говорить первый камергер, но у него перехватило горло.

На лице короля появилось ехидно-выжидающее выражение. Надо признать, что он был не только красив, не только жаден, но и мелочно тщеславен. Ему нравилось, когда он мог одним своим видом произвести на человека сильное впечатление.

– Так что же Париж, мой милый де Бувиль?

Господин первый камергер, коротконогий, краснощекий толстячок, почувствовал, что не сможет справиться с поднятой темой, и решил передоверить ее человеку более собранному. Он повел пухлой ладонью вправо и произнес привычным, церемониальным тоном:

– Рыцарь Гийом де Ногаре.

И мгновенно из-за тяжелой темно-зеленой портьеры, расшитой серебряными шнурами, появился сухощавый, невысокий, лет сорока человек, в простом черном кафтане. Он едва заметно прихрамывал, но было ощущение, что он каким-то непонятным образом черпает самоуверенность в этом физическом недостатке. Он сразу же объявил:

– Париж продолжает бунтовать, Ваше Величество.

Об облике господина де Ногаре имеет смысл сказать еще несколько слов, тем более что король погружен в недовольное молчание. Итак, удлиненное, худое лицо, запавшие и как бы слетка слезящиеся глаза. Слегка, но неприятным образом искривленный нос. Особенно подвижные, жаждущие деятельности пальцы рук. Одна из них, вероятно, правая, была знаменита тем, что дала публичную и болезненную пощечину Папе Бонифацию VIII. Одним словом, Гийом де Ногаре производил впечатление хитрого, уклончивого, абсолютно беспринципного и совершенно безжалостного человека. И, что характерно, таким он и был на самом деле.

– Бунтует? – наконец удивленно поднялась королевская бровь. – Но господин коадъютор обещал мне, что в течение сегодняшнего дня он рассеет шайки этой черни.

Де Ногаре развел руками, подчеркивая этим, что не он давал это обещание.

– Судя по всему, Ваше Величество, дело обстоит даже хуже, чем вчера. Улицы Блан-Манто и Бретони полностью во власти мятежной толпы. Высланные туда господином де Мариньи балеарские лучники смяты, прижаты к ограде монастыря Сент-Мэрри и, надо полагать, перерезаны.

– А что де Брэ?

– Он был еще на рассвете послан с двумя сотнями конных латников в предместье, откуда все и началось. Там, на пустыре между деревнями Куртиль, Клиянкур и Монмартр, он, по слухам, наткнулся на огромную толпу… Ваши подданные изобретательны, Ваше Величество. Они придумали насаживать косы торчком на древко и у них в руках оказывается очень опасное, хотя и неказистое на вид оружие.

– Так что же капитан? – прервал эти ненужные рассуждения король.

Хранитель печати снова развел руками.

– Судя по тому, что от него до сих пор нет никаких сведений, то…

Филипп Красивый засунул ладони за широкий кожаный пояс и слегка прищурил глаза, глядя в пространство между рыцарем и камергером. Он размышлял.

Де Ногаре между тем продолжал говорить:

– Замечены два довольно больших пожара в торговых кварталах Ситэ. Горят шорные и башмачные ряды, огонь подбирается к Набережной Ювелиров. Клубы дыма видны и в районе Сен-Жермен д'Оксеруа. По Сене час назад проплыл плот. На нем было четыре виселицы.