Жизнью смерть поправ - Геннадий Ананьев Страница 19

Вечером их втолкнули в загон для овец. Овец в нем, похоже, давно не держали, судя по тому, что толстый слой навоза пересох и затвердел, став как камень, только запах, едкий и дурманящий, сохранился.

– Как скотину загнали, – грустно сказала стоявшая возле Марии пожилая женщина с обветренным, в сетке морщин лицом и припухлыми в суставах пальцами, какие бывают у рыбаков. – Говорила мужу, не бери землю кулака. Не послушал. Теперь вот…

– Молчать! – закричал конвоир. – Я не люблю повторять приказы!

Женщина, тяжело вздохнув, опустилась на жесткий навоз и дернула за руку Марию, указав ей место рядом с собой. Мария села, поджав ноги, и уткнулась лицом в колени. Она не слышала, как конвоиры приказали троим мужчинам пойти в усадьбу, стоявшую недалеко, среди зеленых кукурузных и начавших цвести пшеничных полей и попросить еду.

– Мы будем ужинать! – грубо пробасил один из конвоиров. – Все, что после нас останется, делите на… трудодни.

Он раскатисто рассмеялся, довольный своей шуткой. Заулыбались и остальные. Потом конвоир, не принявший шутки своего собрата, предупредил со строгим лицом подавшихся к выходу мужчин:

– Если не вернется хотя бы один, мы расстреляем всех. – Помолчав немного, добавил: – Всю коммунию!

Мария не видела, как ото всех усадеб, кроме одной, самой большой, потянулись к овечьему загону крестьяне с мешками и ведрами, а из большой выехала подвода и остановилась на краю поля, на котором колосился овес, оплетенный зеленым горохом. С подводы спрыгнул кряжистый мужчина и принялся косить по краю поля и бросать в бричку охапки зеленого гороха с овсом – Мария не видела ничего этого, сидела, уткнувшись лицом в колени, и думала свою горькую тягучую думу. То ей виделся холмик из тухлой хвои с трухлявой сосновой шишкой наверху, словно специально туда положенной, то старинный буфет в доме Залгалисов, а возле него Витя с Жеником; то она слышала почти беззвучный плач Галинки, то слова Паулы: «Не волнуйся, Мария. Я пригляжу за детьми», – то последние слова Андрея: «Как все это, Маня, не ко времени…» Все, что происходило в овечьем вагоне, Мария не воспринимала. Из этого оцепенения вывели ее негромкие слова.

– Русской дайте. Русской.

Она почувствовала на своем плече чью-то руку, подняла голову и увидела, что ей подают ломтик хлеба с кусочком домашней колбасы и ведро с несколькими глотками молока на дне. Спазмы сдавили горло, она судорожно сглотнула слюну, вдруг наполнившую пересохший рот, взяла хлеб, откусила немного и заплакала. Долго горестно всхлипывала и, только успокоившись немного, принялась за еду.

Съев хлеб с колбасой и выпив молоко, Мария почувствовала нестерпимый голод и обрадовалась, когда к загону подъехала бричка, и овес с горохом полетели через изгородь. Один пучок упал совсем недалеко, Мария хотела подняться, чтобы оторвать стручки от плетей гороха, но снова услышала: «Русской дайте», – и увидела, как из пригоршни в пригоршню передают для нее зеленые пухлые стручки.

– Спасибо, добрые люди! Спасибо, друзья! – порывисто поблагодарила Мария по-латышски, и многие с удивлением на нее посмотрели.

– Ты кто, наша? – спросила пожилая женщина с узловатыми пальцами. – Латышка?

– Нет. Русская.

– Жена командира?

– Да. Пограничника.

– Тише вы! – одернул их кто-то. – Услышат.

– Они и так знают, кто мы, – спокойно проговорил бородатый мужчина. – Мы – не айзсарги. Пощады все равно не жди. Таись не таись.

Все согласились с этим, но интересоваться Марией не стали. Заговорили о другом: почему их ведут в сторону Риги? Но боялись сказать даже слово, что вдруг Рига захвачена. Отгоняли подобные жуткие мысли, хотя все знали, что Рига совсем недалеко. Только Мария, не знавшая местности, не понимала, куда их гонят. Разговоры полушепотом наталкивали ее на мысли о том, почему их, не солдат, пленили эсэсовцы? Чтобы запугать всех, кто намерен бороться с ними, противостоять им? Так же поступали басмачи, пытавшиеся держать в страхе и подчинении дехкан. Истина, однако, в том, что силой народ покорить можно только на какое-то время. Так думала Мария, так думали все, сидевшие на жестком навозе в овечьем загоне.

Фашисты действительно собирались одним ударом покончить с коммунистами, комсомольцами и со всеми другими сторонниками советской власти, но сделать это намеревались без особой демонстрации своих зловещих планов. Место для уничтожения противников рейха, которое в конце концов станет известно всему миру под именем лагеря смерти Саласпилс, выбрали в глухом лесу, вдали от дорог. Сейчас они сгоняли туда толпы советских людей со всех концов захваченной латвийской территории. Им предстояло строить бараки, тянуть колючую проволоку, чтобы потом умереть за колючим, в три ряда забором. Мария тоже была у порога Саласпилса, но не перешагнула его.

Ночью приткнувшихся друг к другу и спавших чутким сном пленников поднял на ноги приглушенный предсмертный храп. Те, кто был возле изгороди, разглядели, что какой-то высокий мужчина бережно опускает на землю конвоира. Не понимая, столпившиеся у изгороди пленники молчали, остальные же, вытягивая шеи, всматривались в темноту и тревожно шептались:

– Что? Что происходит?

А тот большой мужчина, положив айзсарга на землю, распрямился и подошел вплотную к загону. Теперь все увидели, что это командир-пограничник. Многие женщины запричитали и, всхлипывая от радости, потянули к нему руки.

– Спаситель наш! Спаситель!

– Успокойтесь, – негромко сказал по-латышски командир. – Где остальной конвой?

– Андрюша! – крикнула Мария и кинулась, расталкивая толпу, к изгороди. – Андрюша!

Люди расступились, и Мария упала на руки Андрея, протянутые ей навстречу.

– Тише, Маня. Тише. Где конвоиры?

– Вон там, – показала Мария на едва различимую в темноте большую усадьбу. – Ушли спать.

– Ясно, – сказал Андрей и приказал появившемуся рядом сержанту: – Действуйте! – Подождав, пока сержант скрылся в темноте, он обратился к людям: – Все свободны. Мужчины, готовые драться, могут остаться. Оружие мы дадим.

А Мария в это время лезла через изгородь к нему, Андрей поднял ее и прижал к себе, как маленького ребенка. Проговорил с удивлением и жалостью:

– Какая ты худая…

Его подмывало спросить о дочери и сыновьях, но он не спешил с этими вопросами, понимая уже, что с детьми что-то произошло. Но что? Он ждал, что Мария сама расскажет обо всем. Она же, уткнувшись ему в грудь, пахнущую порохом, пылью, потом и ружейным маслом, едва подавляла в себе рыдания.

Загон редел. Освобожденные один за другим исчезали в темноте, и только десятка два мужчин столпились на лужайке ждать приказаний пограничника. А Барканов никак не решался опустить Марию на землю. Ждал, когда она заговорит.

В это время к ним подошел Хохлачев. Увидев Марию, воскликнул не отдавая себе отчета, что поступает бестактно: