Каторжная воля - Михаил Щукин Страница 18

– Меня Кондратом зовут, а прозвище у меня – Умник. Я оттуда же, с тракта, сбежал, правда, давно это было, как-нибудь расскажу. Вижу, что врать не стали, это мне глянется, когда по-честному. А что пути своего не знаете – тоже хорошо. Я вам свой путь скажу – не отказывайтесь. Другого вам никто не предложит.

4

Бойко шумела неширокая речушка, омывая своим стремительным течением горные камни. Журчала, не прерываясь ни днем, ни ночью, и звук этот неумолкающий поселял в душе благостное спокойствие, когда отходят в сторону и растворяются, словно туман, тревоги и горести, и кажется, хочется верить, что нет в этом пустынном месте никакой опасности. Значит, можно жить вольно, не оглядываясь в тревоге, жить, как ты желаешь, сам себе господин и хозяин. Сладким было это чувство, веселилась и вскипала от него кровь, как в юности, и силы такие поднимались, что казалось возможным выламывать камни из горы величиной в свой рост и бросать их через речку.

Пылал большущий костер, пламя его отражалось на текущей воде, и глаз невозможно было отвести от отблесков, словно обладали они неведомой тайной и будто бы завораживали. Агафон упирался босыми ногами в песок, уже остывший от дневного жара, смотрел, не отрываясь, на речушку и слушал Кондрата, который говорил не умолкая. Голос его сливался с шумом водяного течения и также поселял в душе тихую благость.

– Вот за это меня, Агафон, и прозвали Умником, что я понять хотел – ради чего человек рождается? Сам не понимал – у других спрашивал. А другие смеялись – умник ты, говорили, но так говорили, будто я дурак круглый, как дырка в носу. А теперь мне и спрашивать не надо, нет такой нужды, я сам знаю. Для того он рождается, человек, чтобы в согласии с самим собой жить, как его душа располагает, так он и делает, чтобы его никто насильно не заставлял – иди туда, тому кланяйся, говори это… Располагает моя душа, чтобы в таком месте обретаться, я и обретаюсь, и никто мне не указ. Спину сгибать не надо, шапку ломать не требуется, врать, опять же, надобности нет. Вот о какой жизни я мечтал! Сам до нее докумекал и путь сюда сам придумал, а ты сомневался… Помнишь, как сомневался?

– Помню, – кивнул Агафон, не отрывая взгляда от текущей воды.

Он, действительно, все хорошо помнил и не забыл, что произошло год назад на заимке странного человека по имени Кондрат, а по прозвищу Умник. Тогда, год назад, рассказал тот Агафону и Ульяне, что собирается покинуть обжитое место, потому как частенько стали наведываться люди – то беглые заглянут, то из соседней деревни, которая появилась недавно, кто-нибудь, заблудившись, заявится. И если уж знают теперь, что такая заимка имеется, значит, жди в скором времени служивых. А вот их-то, служивых, Кондрат видеть не желал. Рассуждая пространно про жизнь человеческую, он всегда эти рассуждения заканчивал одним и тем же – жить надо там, где душа твоя будет спокойной и безмятежной. А для того, чтобы она в таком положении пребывала, надо отправляться в путь, искать для пристанища иное место. Предлагал Кондрат идти вместе с ним в дальний путь и говорил, что они сразу ему поглянулись, когда услышал он их короткий разговор по дороге к заимке. На вопрос же – куда приведет этот путь? – честно отвечал, что он еще и сам толком не знает, но слышал от верного человека, что имеются такие места в алтайских горах, где можно скрыться и никто тебя не найдет. Агафон, слушая Кондрата, маялся в раздумьях, Ульяна молчала, не встревая в мужичьи разговоры, и длилось так несколько дней. В конце концов Агафон хлопнул ладонями по столу и объявил громогласно, что согласен, а Ульяна, услышав про его согласие, ничего не сказала, только кивнула.

Из соседней деревни привел Кондрат лошадь с телегой, на которую погрузили нехитрый скарб и тронулись в неведомый путь. Следом за телегой, как собачка, косолапил Иван Иваныч, и Кондрат все пытался его уговорить:

– Иди в лес, дурак, зима наступит, где я тебе берлогу рыть буду?!

Но упрямый зверь не отставал и лишь урчал время от времени, выражая неудовольствие.

– Я его совсем малым подобрал, с руки кормил, вот и привязался ко мне, как к мамкиной титьке, – горевал Кондрат, – думал, в лес уйдет, а он, видишь, за нами тянется. Иди, Иван Иваныч, иди, место себе ищи!

Но медведь еще долго тянулся за своим хозяином до тех пор, пока не выпал снег. Проснулись утром – кругом бело. И медведь исчез.

– Вот и оборвалась последняя зацепка, Иван Иваныч – и тот ушел. Теперь у меня все сначала начинается – и путь, и судьбина, будто я заново родился – голенький. – Кондрат смотрел на встающее холодное солнце и улыбался.

Настоящая зима прихватила их в дороге, в лесу, и они пережили морозные, снежные месяцы в хилой избушке, срубленной на скорую руку из тонких бревен. Намаялись, наголодались, но дождались теплых дней и, как только пали сугробы, снова тронулись в путь, одолевая одну за другой несчитанные версты.

И вот пришли.

Уже не втроем, а в десять раз больше. Попадались на пути разные люди, и мужики, и бабы, и, если кто-то из них изъявлял желание идти в неведомое, но благодатное место, никому Кондрат не отказывал, только требовал со всех слово, что обратной дороги они искать не будут. Иных это условие пугало, и они сразу шарахались в сторону, а те, кто согласился, послушно следовали за Кондратом, доверив ему судьбы и жизни. На всем длинном переходе и до сегодняшнего дня Агафон был у него правой рукой. Кондрат доверялся ему без всякой опаски и любил, когда выдавались свободные минуты, разговаривать с ним о жизни. Точнее будет так сказать – он говорил, Агафон слушал. И чувствовалось, что речи его находят у Агафона полное согласие.

Место, которое выбрали для будущей жизни, всех радовало: и горы, и речка, и луг – все было приятным для глаза. А когда обнаружили, что в этих местах даже гнус не водится, ни комара, ни мошки нет, повеселели еще больше, и топоры стучали, не умолкая, с восхода солнца и до тех пор, пока не упадут сумерки.

Сейчас, наработавшись за день, люди спали, а Кондрат с Агафоном все еще сидели у костра, смотрели на речку и оба молчали – наговорились. Пора и спать. Первым поднялся Кондрат, потянулся с хрустом и ушел в темноту. Агафон пошевелил палкой костер, и тот вспыхнул заново, взметнув вверх огромный столб искр. Заслоняясь рукой от этих искр, неслышно приблизилась Ульяна, присела рядышком на бревно, прислонила голову к плечу Агафона, сказала негромко:

– Час уже поздний, ложился бы… Завтра опять рано вставать.

– А ты чего не спишь?

– Не знаю, проснулась. Глаза закрываю, а сна нет. Привиделось мне – нехорошее… Такое нехорошее, даже затряслась от страха.

– Плюнуть и забыть, мало ли чего привидится!

– Нет, Агафон, такое долго помниться будет. Мальчонка маленький идет на меня, а горло у него перерезано и кровь течет, прямо на рубашку, а рубашка белая, длинная, в пол, я убежать хочу от него, а ноги не слушаются. Подходит он совсем близко и пальцем грозит мне. Молчит и грозит, а лицо строгое-строгое, как на иконе.

– Да не бери ты в голову! Сказал же тебе – плюнь и забудь. Мне другой раз такая чертовщина снится… Тьфу! Пойдем спать!