Анж Питу - Александр Дюма Страница 18

В риге собралось многочисленное общество. Бийо, как мы уже сказали, пользовался большим уважением своих работников, ибо, частенько ворча на них, сытно их кормил и хорошо им платил.

Поэтому все они поспешили откликнуться на его приглашение.

К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и, странная вещь, слышались они не только среди простого народа, нет, первыми их произносили дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.

Свет, который вскоре разгорелся так ярко, что стал источником пожара, пришел с запада. Солнце, разжегшее во Франции огромный костер, в огне которого устрашенные народы прочли написанное кровавыми буквами слово «республика», взошло в Америке.

Итак, собрания, посвященные политике, происходили чаще, чем можно было бы предположить. Люди, явившиеся неизвестно откуда, безвестные апостолы невидимого бога, скитались по городам и весям, сея повсюду семена свободы. Правительство, дотоле действовавшее так, словно его поразила слепота, пыталось взглянуть правде в глаза. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государственным аппаратом, чувствовали, что некоторые части машины по непонятной причине отказывают. Сопротивление охватило все умы, хотя руки еще бездействовали; невидимое, оно было, однако, ощутимым, заметным, грозным, причем особенно грозным оттого, что, подобно привидениям, оставалось неуловимым и его можно было угадать, но нельзя было поймать.

Двадцать – двадцать пять испольщиков, работающих на Бийо, собрались в риге.

Бийо вошел туда первым, Питу последовал за ним. Все головы обнажились, шляпы оказались в руках присутствующих. Было видно, что эти люди готовы умереть по знаку хозяина.

Фермер объяснил крестьянам, что брошюра, которую им будет читать Питу, сочинена доктором Жильбером Доктора хорошо знали в округе, где он владел несколькими участками земли, самым большим из которых была ферма, арендуемая Бийо.

Для чтеца приготовили бочку. Питу взобрался на эту импровизированную трибуну и начал чтение.

Осмелюсь заметить, что люди из народа, а может быть и из всех других сословий, слушают тем внимательнее, чем меньше понимают. Очевидно, что общий смысл брошюры ускользнул от просвещеннейших умов деревенской ассамблеи и даже от самого Бийо. Однако среди темных фраз внезапно вспыхивали, подобно зигзагам молнии на черном небе, сверкающие слова «независимость», «свобода» и «равенство». Большего и не требовалось: раздались аплодисменты, послышались крики: «Да здравствует доктор Жильбер!». Прочтена была примерно треть брошюры: с остальным порешили ознакомиться в следующие два воскресенья.

Все присутствовавшие получили приглашение собраться на том же месте в следующее воскресенье, и каждый обещал прийти.

Питу читал прекрасно. Нет ничего легче, чем пожинать лавры. Часть аплодисментов, доставшихся книге, Питу по праву отнес на свой счет; сам г-н Бийо, поддавшись всеобщему воодушевлению, ощутил в своем сердце некоторое почтение к ученику аббата Фортье. Физически и без того развитой не по годам, Питу после чтения вырос нравственно на десять локтей.

Лишь одно омрачало его триумф – отсутствие мадмуазель Катрин.

Впрочем, папаша Бийо, восхищенный действием, какое произвела брошюра доктора на слушателей, поспешил сообщить об успехе Питу жене и дочери. Г-жа Бийо промолчала – она была женщина недалекая.

А Катрин улыбнулась очень печально.

– Ну, в чем дело? – спросил фермер.

– Отец, отец! – отвечала Катрин. – Я боюсь, что все это не кончится добром.

– Еще чего! Не каркай, пожалуйста! Учти, я больше люблю жаворонков, чем ворон.

– Отец, меня уже предупреждали, что за вами следят.

– Кто это тебя предупреждал, скажи на милость?

– Один друг.

– Один друг? Добрые советы заслуживают благодарности. Назови-ка мне имя этого друга. Давай-давай, признавайся.

– Это человек, который много знает.

– Имя? Имя?

– Господин Изидор де Шарни.

– Какое дело этому щеголю до моих мыслей? С какой стати он дает мне советы? Разве я советую ему, какой надеть камзол? А мне ведь тоже нашлось бы, что сказать.

– Отец, я не для того вам об этом сказала, чтобы вас рассердить. Он ведь дал этот совет из самых добрых побуждений.

– В таком случае совет за совет; послушай, что скажу я, и передай это ему от моего имени.

– Что же?

– Что он и ему подобные господа дворяне поступили бы куда умнее, если бы подумали о себе, а не то им зададут жару в Национальном собрании; там уже не раз заходила речь о фаворитах и фаворитках. Пусть-ка его брат, господин Оливье де Шарни, который заседает там, в Собрании, и, говорят, недурно ладит с Австриячкой, возьмет это себе на заметку.

– Отец, – сказала Катрин, – у вас больше опыта, поступайте, как хотите.

– В самом деле, – прошептал Питу, осмелевший от собственного успеха, – зачем ваш господин Изидор вмешивается не в свое дело?

Катрин не услышала или не захотела услышать этих слов, и разговор прервался.

Обед прошел, как обычно. Но Питу он показался нестерпимо длинным. Ему не терпелось блеснуть своим новым великолепием и появиться на людях вместе с мадмуазель Катрин. Для него это воскресенье было великим днем, и он поклялся вечно сохранить в памяти священную дату 12 июля.

Они вышли из дому около трех часов пополудни. Катрин, хорошенькая черноглазая блондинка, тоненькая и гибкая, словно ива над ручьем, текущим близ фермы, выглядела очаровательно. Она нарядилась с тем врожденным кокетством, которое подчеркивает все прелести женщины, а чепчик, сшитый, как она призналась Питу, ее собственными руками, был ей на редкость к лицу.

Танцы обычно начинались не раньше шести. Четверо деревенских музыкантов, получавших по шесть медных монет за контрданс, имели честь, расположившись на дощатом помосте, аккомпанировать танцам в этой бальной зале под открытым небом. В ожидании шести часов публика прогуливалась по знаменитой аллее Вздохов, о которой толковала тетушка Анжелика; отсюда можно было увидеть, как молодые господа из города или окрестных замков играют в мяч под руководством мэтра Фароле, главного распорядителя игры в мяч на службе у его высочества монсеньера герцога Орлеанского. Мэтр Фароле слыл местным оракулом по части всех тонкостей игры в мяч, и приговорам его игроки внимали с почтением, какого заслуживали его лета и добродетели.