Мадам Лафарг - Александр Дюма Страница 17

Когда я вновь осталась одна у себя в спальне, я достала портрет того, кого не уставала оплакивать, покрыла поцелуями и пообещала любить на небесах не меньше, чем на земле. С этого дня я ни разу не произнесла святого для меня имени перед матерью, я погребла мое сокровище в неисследимых глубинах души и мыслей, и оно слетало с моих губ только перед собратьями по оружию или солдатами моего возлюбленного отца, вместе с которыми мы вспоминали о нем и горевали» [59].

Я уже говорил: найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный. Три приведенные мной абзаца, несомненно, подтверждают мою правоту.

Г-ну де Коэхорну принадлежал небольшой замок, может быть, далее более живописный, чем Вилье-Элон, но для Марии он не стал Вилье-Элоном, хранившим воспоминания о всей ее прошлой жизни – там умерла ее бабушка, там она сама появилась на свет и жила под охраной двух крыльев, одно из них сломалось, другое предательски опустилось. Несчастная сирота не променяла бы Вилье-Элон и на Версаль, но вынуждена была покинуть его и отправиться в Итенвиль.

Но Вилье-Элон и впрямь было семейным гнездом, и г-жа Каппель, забеременев, решила, что рожать она будет там. Как радовалась Мария их возвращению! Быть может, ее радость как-то уравновешивала ту боль, которую ей причинило рождение новой сестры? Мария Каппель нигде не упоминает о своих страданиях, но, без сомнения, живое свидетельство неверности матери первому мужу вызвало в сердце Марии, полном благоговейной любви к отцу, ревность и неприязнь. Однако привязанность деда, густая сень деревьев, где Мария засядет за чтение «Истории Карла XII» и «Истории флибустьеров» [60], возвращали ей веселость: вместе с г-жой Жирарден она с непринужденной беспечностью набрасывает портреты соседей – обитателей или владельцев замков, окружающих Вилье-Элон.

«Чуть поглубже в лесу, – пишет она, – Монгобер, первым его владельцем был генерал Леклерк, потом принцесса Экмюль и, наконец, мадам де Камбасерес, чье хорошенькое личико не скрывает своего близкого родства с семейством Боргезе [61], Чуть дальше находится Вальсери, очаровательное имение старинного друга дедушки, затем Сен-Реми г-на Девьолена, он надзирает за всеми лесами и завел себе целый букет очаровательных дочек и только одного сына; наконец, Корси, оригинальный маленький замок, – на мой взгляд, он не без странностей, точно так же, как его хозяйка, мадам де Монбретон, дочь мукомола из Бовэ, жена некоего Марке, чей отец был, как я слышала, лакеем, но из вежливости я напишу: управителем у одного знатного сеньора. Во время террора мадам побывала в заключении, где, очевидно, и заключила, что родовита, теперь она хочет быть не только несчастной жертвой, но и благородной. Желая возвысить фамилию де Монбретон – взятую или подобранную, не ведаю где, – она во время Империи купила на денежки, намукомоленные ее отцом, титул графини, а затем добыла для мужа место конюшего при кавалькадах принцессы Боргезе. После возвращения Бурбонов она втерлась в ряды роялистов, заделалась большой барыней, окружила себя родовитыми приживалками и комнатными собачками с длинной родословной и рассорилась с моим дедом, ей, видите ли, претили его либеральные взгляды и разночинное происхождение. Во время революции 1830 года она бежала из Парижа, всемогущий страх напомнил ей о давнем приятеле, старине Колларе, и она вернулась в здешние места под защиту деда. Чего только я не слышала о графине, даже всеядные биографы побледнели бы!

Когда я впервые приехала с визитом в Корси, она сидела, заперевшись на ключ, в маленьком будуаре, обитом матрасами, чтобы не слышать деревенского колокола, который звонит по покойникам. Спустя час она появилась, одной рукой прижимая к носу флакон с солью, в другой держа курительницу, благоухающую хлором. Прежде чем войти, она осведомилась, здорова ли я, давно ли болела корью и нет ли каких-нибудь эпидемий в Вилье-Элоне. Успокоенная полученными ответами, она переступила через порог, подошла ко мне, слегка побрызгала душистым уксусом и, наконец, поцеловала в лоб. Ей сказали, что я играю, она усадила меня за пианино, попросила сыграть галоп, подскочила к своему сыну и заставила танцевать с нею.

– Матушка! Матушка! Вы меня уморите! – кричал Жюль, уже едва дыша и пытаясь ее остановить.

– Нет! Еще! Нет! Еще! – настаивала она, не отпуская его. – Пойми, это очень полезно для здоровья!

– Матушка! Я падаю от усталости, – стонал Жюль. – Я заболею! У меня будет одышка!

– Пляши! Пляши! Мне нужно наладить пищеварение!

Едва дыша, полумертвый от усталости, Жюль все-таки остановился. Мадам Монбретон уселась на канапе и пожаловалась моему дедушке:

– Посочувствуйте, милый Коллар! Ну разве я не несчастна? У меня не дети, а чудовища! Они отказываются плясать галоп, от которого их матери становится лучше. Честное слово! Есть за что меня пожалеть!

Мадам де Монбретон всю жизнь странствовала. Она покидала Париж и возвращалась в Корси, едва только узнавала, что на ее улице двое заболели. Но узнав, что у кого-то поднялась температура, тут же оставляла Корси. Она жила только ради того, чтобы уберечься от смерти, – до такой степени она боялась больных и несчастных. Как только кто-то из ее друзей надевал траур, она переставала е ним видеться.

После чумы, которой мадам де Монбретон боялась больше всего на свете, она боялась своего мужа, толстого безобидного коротышку, и платила ему пенсион, только бы он никогда не попадался ей на глаза. У нее было множество маний: в Париже она не ела никакого другого хлеба, кроме испеченного в Вилье-Котре; зато в Корси ей привозили воду из Парижа, она пила только воду Сены и говорила, что в местной воде слишком много цемента, от нее в желудке растут маленькие монументики. Как-то у мадам де Монбретон закачался зуб, потом выпал, попал ей в горло, и она едва не задохнулась. На следующий день она приказала вырвать себе все зубы».

У мадам де Монбретон было два сына – Жюль, мы с ним уже познакомились, не дитя, а чудовище, не пожелавший танцевать со своей матушкой, и Эжен, впоследствии он женится на мадемуазель Николаи. Мария Каппель дает характеристику сразу обоим: «братья де Монбретон отличались безудержной веселостью, энергией и невежеством, которое, в отличие от их герба, ни у кого не вызывало сомнений; еще у них был талант лучше всех передавать новости и говорить самые чудовищные глупости».

И еще она несколько раз упоминает об Эжене в разных местах:

«Говорят, одно время в большой моде был Жоко, знаменитая обезьяна [62], и Эжен де Монбретон прекрасно ее представлял и пользовался таким успехом в аристократических салонах Сен-Жерменского предместья, что герцогиня Беррийская, наслышанная о его успехе, тоже пожелала насладиться его талантом. Г-ну де Монбретону была оказана честь быть принятым в малых апартаментах Тюильри с тем, чтобы представить там обезьяну. Принцесса отблагодарила его, послав ему крест Почетного легиона».