Днепр - солдатская река - Сергей Михеенков Страница 17

Теперь Воронцову хватало времени, чтобы рассмотреть окружающий мир природы. Здешний край мало чем отличался от его родины. Те же ольхи и ивы в лощинах и по берегам ручьёв. Лесные поляны, окружённые берёзовыми сростками. Пластовины полей, обрамлённые то оврагами, то лесом, то крышами деревни. Иногда – белым радостным березняком, иногда тёмными елями. От большака то в поле, то в лес уходили узкие просёлки, изрезанные ободами телег и исклёванные конскими копытами. После дожей земля отволгла, потемнела, трава прилегла, и рельеф местности отчётливо проступил в лугах и перелесках, словно обнажая свою вековую суть. Однажды в поле он увидел телегу, которую тянула понурая серая лошадёнка. На соломенной подстилке сидели трое: старуха и двое детей лет по семи-восьми. Воронцов буквально прилип к стеклу, пытаясь разглядеть лица сидевших в телеге. Дети что-то кричали и махали армейским машинам руками. Старуха неподвижно, как изваяние, сидела на передке и смотрела куда-то в сторону, где чернели стога. Она думала свою думу. Кого он, чужой в этом краю, хотел разглядеть там? Чьи лица? Чьи глаза?

Малоярославец – маленький районный городок на реке Луже. Шоссе разрезало его на две части и уходило в хвойный лес на западе, куда клонилось яркое осеннее солнце. Ровно два года назад он, Санька Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулемётного училища, проезжал по этому городу той же самой дорогой, в том же направлении. Правда, тогда стояла ночь, глухая, звёздная, с хрустящей свежестью первого морозца. И немец стоял совсем близко. Тогда, выдвигаясь колонной к Юхнову, ни они, ни их командиры толком и не знали, где они встретятся с противником. У Мятлева? На Угре? За Юхновом? Первое боестолкновение произошло на реке Извери возле села Воронки. Там он и его товарищи впервые стреляли во врага. Там впервые пошли в атаку. Первые потери и первые трофеи. Ощущение восторга и ужаса войны, на которую попали и они…

Попутку Воронцов искал недолго. Возле лесопилки загружался подтоварником ЗИС-5.

– Не на Юхнов следуете, мамаша? – спросил Воронцов грузноватую женщину в телогрейке и солдатских шароварах.

Та деловито копалась в моторе и на его вопрос ответила не сразу. Наконец спрыгнула с площадки бампера, посмотрела на Воронцова так, как смотрят на незадачливого напарника, и сказала:

– Да я, папаша, если и старше тебя, то года на три-четыре, не больше. – И вдруг улыбнулась мягкой улыбкой и подмигнула: – С фронта? На побывку?

– На побывку. – Он вздохнул. – Домой.

Уже не первый раз произносил он это слово: «Домой» – и всякий раз оно разливало в душе такое тепло, такой умиротворяющий покой, что хотелось закрыть глаза и лечь на землю, полежать, послушать в себе родную музыку такого простого слова: «Домой, домой, домой…»

– А где ж твой дом? – Она спросила таким тоном, что Воронцов сразу понял, что и эта не откажет подвезти, если, конечно, дорога ей тоже туда – на запад, по Варшавке.

– Уже недалеко. Село Подлесное. – И уточнил, чтобы не упустить удачу, потому что женщина, как ему показалось, потеплела, и появилась надежда, что она едет именно туда, в сторону Рославля: – Недалеко от Спас-Деменска.

– Про село твоё не слыхала. А вот в Спас-Деменске бывала. Я еду до Юхнова. Так и быть, возьму. Вот загрузимся и поедем.

Снова потянулись за окном перелески, поля. То справа, то слева выныривали деревни. Ряды рыжих печных труб с облетевшей побелкой, груды головешек, изрытые окопами и воронками луговины и околицы. Придорожным деревням досталось больше всего. Воронцов вспомнил, как они шли вдоль шоссе, очищая от засевших немцев дом за домом, улицу за улицей, как толкали вперёд орудия. Артиллеристы открывали огонь на первый же выстрел, крушили всё подряд. Стреляли по домам и по другим постройкам, где сидели немцы. А как их оттуда ещё выкуришь?

Некоторые деревни казались брошенными. В других копошились люди. На огородах жгли сухую картофельную ботву. Одетые в лохмотья и солдатские гимнастёрки дети, сгрудившись, палочками раскапывали дымящуюся золу, видимо, отыскивали печёную картошку. Воронцов смотрел на них, и сердце его сжималось от мысли о том, что, быть может, сейчас, точно так же, в Прудках на огороде Петра Фёдоровича Бороницына копаются в горячей, пахнущей печёной картошкой золе Пелагеины сыновья, а где-нибудь рядом стоит Зинаида с его дочерью на руках. С Улитой.

– Твои-то как, живы? – Женщина поправила берет, искоса взглянула на него, напряжённо смотревшего в боковое стекло.

– Мать, сёстры и дед живы. А отец с братом числятся без вести пропавшими. Ещё с первого лета.

– Вот и мой отец пропал без вести. Тоже в первое лето ушёл. Добровольцем, в ополчение. Два письма всего прислал. Где он лежит?

Воронцову не хотелось продолжать внезапно начатый разговор. Наслушался этих рассказов в госпитале. Он отвернулся к боковому стеклу и смотрел на мелькающий березняк, который сиял на солнце своей первозданной юной нежностью.

– Говорят, в плену много народу. Может, и наш папка там. – И вдруг она спросила: – Как ты думаешь, их отпустят домой?

– Кого?

– Пленных. Рано или поздно их освободят. Если с голоду там не перемрут… Куда их тогда? Домой? Или куда?.. Не все ж добровольно перебегали. А, лейтенант, как ты думаешь?

Что он мог знать о том, чего не знал пока никто? Когда они шли вперёд и, случалось, захватывали врасплох немцев, которые не успевали ни вывезти пленных, ни расстрелять их, тут же появлялись офицеры Смерша, приступали к своей работе. И через день-другой он видел кого-то из освобождённых на передовой, в новой гимнастёрке, с винтовкой и полным снаряжением.

У каждого на войне своя судьба. Воронцову так не везло. Правда, однажды его спасла Зинаида. Она буквально из колонны обречённых на смерть, которых гнали в Рославльский лагерь военнопленных, выхватила его и увела на хутор. Как же он теперь может проехать мимо неё?

Воронцов смотрел в окно и ничего не видел. Глаза Зинаиды, её зелёные, глубокие глаза с белёсыми лучиками стояли перед ним, как осенняя вода. Попробуй, перешагни эту глубину… И если перешагнёшь, то что останется в душе? Перешагнуть-то можно. Не такое пришлось перешагивать за эти годы. Страшно вспомнить. Но как тогда жить? Забыть? Прошлое – как сгоревший порох. Тепло только тогда, когда он горит. А потом – один пепел. Дунь на него и – чистое место. Ни пылинки, ни порошинки. Пустырь.

– До Андреенок ещё далеко? – спросил Воронцов, не отрываясь от бокового окна.

– Ты имеешь в виду Андреенский разъезд? Так мы только что его проехали.

– Останови! – закричал он.

– Тихо, тихо, парень. Останавливаю.

Она сбросила скорость и, прижимаясь к обочине, начала притормаживать.

– Что ж ты раньше-то не сказал? До Юхнова, до Юхнова… Вот тебе и до Юхнова…

– Воевал я в этих местах. Кое-кого повидать надо.

– Ох, и чудной ты, парень. Сказал бы… Давай уж довезу. Только ты выйди, посмотри, чтобы я в кювет не заехала.