Совесть королям - Мартин Стивен Страница 16

— Давайте начнем с писем. Неужели король настолько глуп, чтобы прямо обращаться к своему любовнику? — задал вопрос Грэшем, что называется, в лоб.

— Именно, — ответила Джейн. — Придворные дамы рассказывают, что он у всех на виду открыто целует Роберта Карра в губы. А еще, по их словам, когда они гуляют вместе, пальцы короля без стыда ощупывают гульфик Роберта. И это не просто увлечение, а либо желание показать другим людям, что их мнение ничего не значит, либо Яков просто забыл, что такое стыд. Так или иначе, но писать письма — почти то же самое. Только вместо ощупывания гульфика он получает удовольствие от собственного пера.

— Вы сказали «пера»? — смущенно уточнил Манион.

— Да, — ответила Джейн, сопроводив свой ответ взглядом, от которого даже ад превратился бы в лед. — Пера.

— Вот оно как, — задумчиво протянул Грэшем. — Что ж, давайте согласимся, что король Яков настолько охвачен страстью, что готов излить свои чувства на бумаге.

Сэр Генри улыбнулся, глядя на Джейн, чем поставил ее в неловкое положение. А поскольку именно такова и была его цель, то он продолжил с удвоенным пафосом:

— И насколько же велик вред от этих писем?

— Очень велик! — воскликнула Джейн, которой наконец-то удалось обрести уверенность в себе и своих словах. Ей было отлично известно, что для Грэшема она — глаза и уши, что муж целиком и полностью полагается на ее мнение. — По мере того как королевский двор все глубже и глубже погружается в трясину греха, голоса пуритан становятся громче. Они уже набрали силу в парламенте, а ведь его величество нуждается в поддержке парламента. Король никогда на получит денег на свои авантюры без его согласия.

Джейн всегда прислушивалась к придворным сплетням и регулярно докладывала мужу. Не меньшую важность имело и то, что она любила поучаствовать в разговорах книготорговцев на площади у собора Святого Павла. Джейн давно уже стала завсегдатаем этого места, едва ли не его символом.

— Пуритане возлагают надежды на принца Генри. По их мнению, он должен вернуть королевскому двору былую добродетель. Не удивлюсь, если им захочется слегка ускорить события и принудить Якова к отречению.

— И как это отразится на нашем положении?

— Главное — рукописи, — продолжала рассуждать вслух Джейн. — Украденные тексты пьес. Они наверняка окажутся более ценными даже по сравнению со всеми письмами. Именно на это и надеялся Сесил. Брось собаке кость, и она быстро оставит в покое мясную лавку.

Грэшема не убедил ее довод.

— Ты сама знаешь, как важны эти рукописи для актеров. Не удивлюсь, если королевская труппа подаст жалобу королевскому же секретарю, стремясь их вернуть, особенно если это каким-то образом связано с письмами. И все же тексты пьес представляют ценность лишь для трупп-соперниц. Актерам ничего не стоит напиться и устроить в таверне потасовку, но они еще пи разу не убивали друг друга из-за украденной рукописи. Что ценного в этих пьесах? Или просто Сесил боится театра — чего-то такого, что находится вне его власти и каким-то образом может подорвать его влияние?

— Мы не знаем, — ответила Джейн. — Но лорд Солсбери так поступил, и это самое главное. Наверняка есть нечто, чего мы не знаем, но к чему Сесил имеет самое непосредственное отношение.

— Меня беспокоит еще одна вещь. Почему пропали только две рукописи? Уж если ради их кражи злоумышленники не остановились даже перед убийством старика сторожа, то отчего не похитили сразу все?

— Возможно, вора что-то спугнуло, — высказала предположение Джейн. — Вряд ли стоит делать далекоидущие выводы на основе количества украденных рукописей.

Грэшем прекратил ходить по комнате и сел. Окна библиотеки выходили на реку. Вид был мирный, настраивающий на летние грезы: голубая лента реки, петляющая среди зеленых, лугов и пастбищ.

— То есть Шекспир — предатель. Хотя и гений.

— Ты уверен в подобном предположении?

— Когда Шекспир впервые приехал в Лондон, это был такой же неотесанный мужлан, как и все остальные. Неудивительно, что Сесил выбрал именно его. Актеры вхожи в самые разные места — и в таверны, и в королевские дворцы. Они разъезжают по стране, бывают даже в Европе. А еще они пьют и волочатся за женщинами и ради денег готовы пойти на что угодно. Многие, когда к ним в карман потекли немалые деньги, взяли себе новое имя. Шекспира всегда звали Уильямом Холлом. По-моему, это как-то связано со Стратфордом. Рейли полагал, что именно Шекспир — в те дни, когда он был еще известен как Уильям Холл, — предал его, донеся на заговорщиков. Доказательств у меня нет, но вскоре после этого труппа Шекспира удостоилась звания королевской, а сам Шекспир вышел из игры. Рейли поклялся, что отправит Холла — или Шекспира — на тот свет, причем собственными руками. Он так и говорил: убью, дескать, собственными руками.

— Неужели?

Грэшем повернулся к жене и быстро провел рукой по ее волосам.

— То же самое собирался сделать и я. Но Рейли меня остановил, приказав убить Шекспира, если сам он умрет в Тауэре. Если же Рейли случится выйти на свободу, думаю, это будет первое, что он сделает.

— Откуда такая ненависть? — задумчиво спросила Джейн. Она представила себе храброго, упрямого и вместе с тем трагичного Рейли, вообразила, как его сердце пожирает ненависть из жуткого прошлого. Сэр Уолтер вселял в нее ужас, но не из-за того, кем он был, а из-за того, кем он позволил самому себе стать.

— Всему виной вероломство. Ведь именно Рейли помог Холлу-Шекспиру получить место актера в труппе.

— То есть всему причиной театр, правильно я понимаю? — уточнила Джейн.

— Это новая форма искусства, — ответил Грэшем. — Она ворвалась в нашу жизнь с шумом и гиканьем. Место ее рождения — Лондон. Иногда мне кажется, что здесь присутствует промысел Божий, как в музыке и поэзии. Сесил же видит в театре порождение дьявола. Он не способен разглядеть в нем красоту. Лишь силу и мощь.

Сонеты, вышедшие из-под пера самого Грэшема, увидели свет — правда, анонимно — и пользовались признанием читателей.

— А что такое «форма искусства»? — поинтересовался Манион и, сунув палец в рот, принялся выковыривать из зубов остатки пищи.

— Это когда вместо того чтобы выпить бутылку вина, ты ее рисуешь, — ответил Грэшем.

— И какой в этом смысл? — удивился Манион и добавил, противореча самому себе: — Лично я предпочитаю театр.

— Мы устранили нашего главного врага, пуритан, когда, раскрыв «пороховой заговор», лишили папистов их былой силы, — ответил Грэшем. — Теперь пуританам некого ненавидеть, — кроме тех, кому нравятся радости жизни и театр. Да, теперь они ненавидят всех, кто любит жизнь и веселье…

— В последний раз, когда я ходила к книготорговцам, мне на глаза попался один человек в нелепой черной шляпе, которые недавно вошли в моду, — снова подключилась к разговору Джейн. — Так вот, он разразился тирадой в адрес торговца, у которого на полках стояли пьесы. Это была жуткая сцена! В гневе он так закатил глаза, что стали видны только белки. Он страшно кричал, изо рта у него даже выступила пена… Книготорговец только и делал, что вытирал слюну этого безумца с обложек. Было видно, что он перепуган. Впрочем, как и я. Казалось, тот человек видел себя Христом, изгоняющим торговцев из храма. Клянусь, будь его воля, он бы устроил в лавке погром и раскидал все книги.