Проклятие палача - Виктор Вальд Страница 15

Вольные лекари могут на свой страх и риск завести практику. Вылечил – обогатился. Умер больной – что же на то воля Господня, а лекарю – пустой желудок на ночь. А можно наняться и в санитарные лекаря. Проверять прибывшие корабли и держать на них сорокадневный карантин. А можно пристроиться и в городской больнице. Но заработок и жизнь при этом заведении способствуют ранней седине и морщинам.

И все же врачевание – благородное занятие. Некоторые из лекарей даже становились рыцарями за свое умение и знание. С учеными врачами считались, уважительно отдавая им должное в их научной работе.

А как же еще иначе! Только лекарь умеет поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он может приписать полезную дозу кровопускания и очищение желудка. Только его знания позволят составить оздоровительную микстуру. Обширные знания, в которых более сотни целебных трав, а так же полезные металлы и минералы. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря. Хотя и понятно, что многое из этой мудрости подчеркнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!

Это великая ученость, что не скажешь о ремесленной медицине – о хирургах. И хотя потребность в них была велика во время войн, в мирное время к ним обращались в крайнем случае, когда боль невозможно перетерпеть, или жизни больному угрожала неминуемая смерть.

Никто другой кроме этих ремесленников не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне– и грыжесечением. На войне они были сверх востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.

В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто занимался лечением руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогали обезболивание внутрь бутылью вина и удар деревянного молотка внешне. А потеря крови при операции чаще всего была смертельной. Вот и приходилось хирургам основной свой заработок получать разделкой мяса в собственных мясных лавках, а то и отправляться подзаработать на ярмарки.

В такой праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости, и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлечь из мочевого пузыря через канал камни. Но куда удачнее у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли, и вырезать глубокие гнойники.

Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и в милости божьей.

Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось – придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки, и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели. Но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов, и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля даже основали коллегию святого Косьмы. Вступить в нее было трудно и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие, как и ученые врачеватели.

К медикам примыкали так же банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя им это строжайше было запрещено.

Практиковали и палачи, но об этой говорили шепотом и не в каждое ухо.

– А мочу раненого нужно будет посмотреть, – пьяно кивнул головой Юлиан Корнелиус. – Уроскопия [33]– это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сот разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!

– Великая мудрость, – согласно кивнул головой Аттон Анафест.

– Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.

– Да! Именно так! Уринария – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… Для мочи… В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – в области туловища; в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно того, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес мне мочу больного… ко мне домой.

– Вот как! – изумился знаток военных механизмов.

– Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.

* * *

«…Наука это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, а эти знания получают в результате применения эмпирических методов познания – наблюдения, измерения, эксперимента, наука цель и смысл жизни, полезность которого даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна и вредна.

Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…»

Гудо встрепенулся и открыл глаза.

Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу, и родные души Адела и Грета, а так же ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в оздоровительный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.

Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь весела на волоске и многократно. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Могли быть брошены на поклевку чаек, как те несчастные на том же Лазаретто, кого отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.

Могли.

Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И он спас самых дорогих ему людей.

Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он станет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг, бесподобный мэтр Гальчини.