Первый великоросс - Александр Кутыков Страница 14

— Ты в исподнике, а я в зипуне. Уварился.

— Так и раздевайся! — хохотнул чернявый мужик. — Напротив видел теремок? Там детишки общие и нарождаются. Сходишь через два годика туда, выберешь своего, если узнаешь! — не унимался мужик.

— Твоих бы не забрать — поди, их там немало?

Карие глаза Остена покрылись мучной поволокой с радужным отливом, но сам продолжал скалиться.

— Моих там нету. Мало ли у нас чернявых мужиков и баб? Разбери — кто чей? — Рот Остена стал содрогаться непонятным переживанием. — Робичичей плодим — при вольных отцах! — понизил голос до шипения озлевший вдруг мужик. Он набрал воздуха, сел в пол-оборота к гостю, чтобы тот не видел тихого бешенства на его лице, задрал в потолок нечесаную морду и стал отрывисто сдуваться звуком кузнечного меха: «Ну-у-уфф…»

Щек не очень понял смысл его переживаний, но, заглянув в совсем почерневшие глаза собеседника, поколебался; с чего это Остен так растрогался и будет ли решаться тот вопрос, с которым, в общем-то, сюда и прибыл Щек? Вспомнил, что в поведении странного мужика всегда обнаруживалась некая загадочность. Захотелось хлопнуть смолкшего косматого дядьку, внезапно выпавшего из разговора, по плечу. Но памятен был случай, когда ждущий ответа Щек в запальчивости схватил одной рукой Остена за грудки: длиннорукий мужик, поймав парня за чуприну, в мгновение ока промял его до души и, как узелок с сушеными костями, остервенело хрястнул оземь. Опрокинутый Щек тогда почувствовал, как пахнут кровь и сыра земля одновременно, а заодно проверил, что невозможно не только вывернуться, но и шелохнуться под сильным телом взбесившегося мужика.

Вопрос был о тайне кончины матери, о туманности того случая и о странных обстоятельствах, ему сопутствовавших. Закрадывались в голову Щека ужасные идеи, связанные с тем происшествием. Остен после сказал — дескать, все, что знаю, непременно поведаю. В запальчивости не мог Щек понять: если что-то известно о кончине матери, то почему надо доныне молчать?..

Сбитый с толку гость не стал спешить с делом, ожидая, что чудаковатый мужик сам начнет о главном. Отвернул взор в то место повалуши, где развалившийся на бараньих шкурах рыжебородый веселый мужлан, лежа на спине, натягивал лук, облокотив его о пузо полуголой, тучной бабищи. При этом локти его тонули в ее огромных бесформенных грудях. Он метил в подвешенную на стену безобразу, которая напоминала то ли длинношерстного медведя, то ли лесного разбойника.

— Ну, костлявый, потише локтищами-то! — томно шепелявила баба и ворочала взлохмаченной головой на груди огненно-рыжего стрелка.

— Чу, вереда, не толкай! — отпуская стрелу, присвистнул тот над ухом лежавшей на нем. — Фьють! Лови, топтыга! — Стрела сорвалась, запрыгала по полу и плашмя ударилась в стену под чучелом.

— Шавуечек, шавуек! — Захохотала, переворачиваясь и перекатывая мясистые формы, бабища и пухлой ручкой принялась тягать рыжего стрелка за бороду.

— Говорил же — не толкай! Лежала б спокойно — не сдобровать косолапе! — Мужик крутил огненной бородой от нешутейной боли, потом одернул пухлую ручонку, взбрыкнул и оказался сверху. — Ну, теперя шевелись, как хошь!..

Остен за спиной Щека недобро вздохнул, проследив взгляд гостя.

— Молодо-зелено.

— Брось вздыхать, как ночной пугач. С делом я к тебе, а не хочешь баять — пойду совсем! — не выдержал парень перекошенных поз и досады пожилого мужика.

— Какое еще дело? — спросил Остен, будто перестав соображать вовсе.

Щек встал и пошел к двери мимо тешившейся парочки.

— Вот тебе дело, вались рядом! — оскалился в спину съехавший некстати Остен.

Щек, не оборачиваясь, заглянул в заведенные глаза толстухи, зыркнул и на колыхавшиеся, разъехавшиеся по ее бокам груди. Где-то в углу хохотали над сказками какого-то мужичка несколько баб.

— Вались! — снова взвыл петушком Остен.

Расстроенный неудачным приездом, Щек прошел через вкусно пахнувшие палаты первого этажа, минул темный, чавкающий коридор сеней и вышел, следя грязью, на улицу. Лошадка стояла, укрытая кем-то холстиной, и на спине ее начинал собираться небольшой сугробец — от медленно падавших хлопьев снега. «Сколько же времени я пробыл здесь?» — обеспокоился парень.

Он сдернул попону. Снег свалился под и без того порядком заваленные ноги кобылы. Бедное животное очнулось, но радости не выказало. Застоялась. Замерзла.

«Небось, мать также мучил, такие же представления устраивал?..» — подумал Щек недобро про Остена.

И все равно что-то тянуло к злому мужику-лицедею.

«Небось, и мать тоже тянуло… Ведь из стольких мужиков выделила его и бегала именно к нему… Горемычная моя матушка!..»

Жалость к матери душила Щека слезливым нытьем в груди.

«И он ведь тоже, выбрал ее. Ездил к ней на свиданья в неблизкий путь. Любил, что ль?.. Почему же мамка не ушла к нему: со мной, паробком, или без меня?.. Может, побоялась суматохи этого странного, бесноватого теремка и не находила себя в нем? Может, не отважилась покинуть братнее гнездо? А может, не решалась сойтись всерьез с припадошным?» — раздумывал над давним Щек… В сердцах замерзшему животному сообщил:

— Дурак — это точно! Дурбень!..

Но кто знает: из-за этого ли моталась Ростана? Все те годы была баба между небом и землей, между обязанностями перед семьей и большой женской любовью, между неустроенностью и бедой. Причину, конечно, знал лишь Остен. Поэтому и убивался воспоминаниями — сознавал свое дурное участие, оттого душевно разлагался и паясничал.

Влюбленная, не напившаяся досыта мужней ласки Ростана сердечно жаждала, требовала, умоляла забрать ее и Щека, сорваться из Поречного, укатить, осесть, прижиться и долюбить друг друга где ни то в тиши… Остен обещал много и горячо — верно, и взаправду готовился съехать, но ждал, пока отяжелевшая Ростана разродится дитем. Потом — когда Стреша подрастет для дальней дороги… Потом старики отстояли Стрешеньку у зашатавшейся в жизни Ростаны и бесноватого Остена.

Ходуня объявил особое положение в семье малышки — отметил решительно, как свою дочь. Остен поутих немного, к тому ж беспокоясь о взрослеющем парне — не стал бы преградой…

Ко всему прочему, любовники будто вовсе двинулись — потеряли покой и меру всему: Ростана стала одна ходить даже зимой к Остену, начала на него покрикивать, сетовать ему на то, на это… Возвращалась домой здорово битой и будто ошалелой от любовной неустроенности.

Ходуня и поддерживал по-человечески сестру, и поругивал, а случалось и злился. Но ничего не менялось. У домашних сложилось впечатление, что любовники любились и дрались одновременно… Так — через луканькины пляски — все и продолжалось — до того самого черного дня…

Над Поречным уже совершенно нависла ночь. День, в общем-то, заканчивался, когда Щек приехал в Поречный. Минул час — и вот уж темень нависла… Щек осмотрелся вокруг и понял, что времени на обратный путь уже нет. Решил остаться на ночевку в Поречном.