Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов Страница 13

Откуда это, помнишь?

— Ломоносов?

— Ну да! На уроке русского языка читали. У Ломоносова сказано: “умными очами”!.. Понимаешь? Будто это он о Петре Ариановиче нашем!

Мы расстались с Андреем у крыльца моего дома. Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:

— Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…

Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.

Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.

…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.

Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.

То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня.

И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..

Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.

На приветливое: “Ты, Леша? Войди!” — открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.

Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка — мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.

Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.

Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений!

Видимо до сих пор мы оставались для нее “теми с улицы… которые подглядывали…”.

Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:

— Эй! Ноги надо вытирать!

Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.

Она похожа была в это время на кошку, которая встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.

Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на “вы”, потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.

Наш учитель шутливо называл ее Елизавет Воробей.

— Не робей, Елизавет Воробей, — повторял он. — Пробивайся, проталкивайся вперед!

— Почему так зовете ее — Воробей? — недоумевали мы.

— По Гоголю. Помните, у Николая Васильевича? В список плотников, каретников, кузнецов вдруг чудом каким-то затесалась женщина — Елизавет Воробей… Вот и наша такая же. По сердцу ей только мужская профессия.

Он, конечно, шутил.

Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.

В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.

Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: “Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!” — как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.

Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.

Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки, и мы снова поворачивались к Петру Ариановичу.

Наш учитель географии садился на своего конька.

Это был чудесный конек-горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.

Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…

Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.

Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: “Горькое одиночество ума и сердца”. Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.

Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Может быть, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза?..

Что касается нас, то круг наших друзей после знакомства с Петром Ариановичем значительно расширился.

Твердой рукой отстранив теснившихся вокруг индейцев в устрашающей боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул вперед суровый корщик Веденей. Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизились Ермак и Дежнев. За высокими казацкими шапками и тускло поблескивающими из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и треуголки Лаптевых, Овцына, Челюскина.

Они с разных сторон сходились к нам, знаменитые русские путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.

От берегов Тихого океана спешил Иван Москвитин. С голубого Амура — Поярков и Хабаров. С Камчатки — Атласов и Крашенинников. Из недр Центральной Азии скакал на низеньком мохнатом коне Пржевальский. Под нависшими над водой листьями пальмы проплывал в челне друг и защитник папуасов Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались корабли Беллинсгаузена и Лазарева — первых исследователей Антарктики.