Грозная туча - Софья Макарова Страница 13

— Все заняты политикой, — добавила Пулавская.

— А помнишь, мама, монаха? — спросил Янек.

— Какого монаха? — заинтересовались племянницы.

— Разве я вам не рассказывала, как поддел нас француз в прошлом году?

— Нет, нет, расскажите! — оживились все, перебивая один другого.

— Нечего вам напоминать, — начала госпожа Пулавская, — что прошлое лето мы еще жили в Ружанах во дворце графа Сапеги и часто ходили гулять по вечерам к кузнице — той, что стоит между местечком Ружаны и этим дворцом. Как теперь помню, был один из жарких июньских дней, когда мы всей семьей отправились к кузнице. Видим, остановился какой-то экипаж вроде кабриолета в одну лошадь, а перед ним стоит в странной одежде человек, в шляпе с широкими полями, как у еврея, и показывает кузнецу толстой тростью, где и как исправить экипаж. Подойдя ближе, мы разглядели, что это монах иностранного ордена, в коричневой рясе с красным крестом на левой стороне груди. Муж стал с ним разговаривать на латыни, и тот ему сказал, что он итальянец из монастыря, стоящего в Апеннинских горах, и явился к нам за сбором средств для выкупа пленников. Муж, разумеется, тотчас пригласил его к нам. Монах оказался человеком весьма образованным и много рассказал интересного, но страшно бранил Наполеона; он проклинал его за то, что тот притесняет Папу, и сулил ему всевозможные бедствия. Мы с мужем защищали Наполеона, как только могли. Монах упрямо твердил, что это — изверг, антихрист и должен скоро погибнуть. На другой день он уехал. Представьте же наше удивление, когда через недели две мы узнали, что этот монах был задержан на границе и оказался офицером французского генерального штаба, посланным для съемки крепостей и дорог Гродненской губернии. В толстой палке он прятал снятые им планы и свои заметки.

— Ох, страшно! — передернула плечами Зося. — Я не засну. Мне теперь будет мерещиться монах…

— А вот и я!.. — раздался мужской голос за дверью.

Девочки испугались, взвизгнули и бросились к матери. Сам храбрый Янек спрятался под большой платок старой панны Чернявской, сидевшей около него. И до того все растерялись, вообразив, что входит монах, что даже не узнали вошедшего Карла Пулавского.

— Брат Королек! — звонко крикнул Янек, бросаясь к молодому человеку.

— И точно Королек! — обрадовались Пулавская и Хольская.

— Что с вами, тетушки? Как это вы меня не узнали?

— Ты вошел в ту самую минуту, когда Зося боялась увидеть таинственного монаха.

Молодой улан разразился таким веселым смехом, что и другие засмеялись.

— Как тебя опять отпустили к нам? — спросила Пулавская.

— Не отпустили, тетуся, а послали по делу Шварценберг требует поставить тридцать пять лучших коней под пушки. Дядюшка оповестил помещиков, чтобы доставляли самых лучших — рослых, сильных лошадей; и сам обязался отдать пару своих коней из-под кареты.

— Как? Из-под нашей собственной кареты? — всплеснула руками расстроенная Пулавская.

— Моего любимца Зуха возьмут, — заплакал Янек, который страшно любил молодую буланую лошадь с черными гривой и хвостом.

— Что делать! — успокаивал Карл Пулавский. — Дядя должен подать пример — что он не жалеет ничего для армии.

Но правда ли, что это для армии? — не верила Пулавская.

— Кто знает! — сказал шепотом молодой человек. — Всюду поговаривают, что Шварценберг более заботится о собственном кармане, чем о нуждах армии. Но мы обязаны подчиняться ему как маршалу Наполеона. Завтра явятся с открытым листом австрийские уланы.

— Еще чего не доставало! — воскликнула панна Чернявская. — Надо сказать прислуге смотреть в оба. Пожалуй, еще что-нибудь стащат!..

— Надо их накормить и угостить водкой, — сказала строго Пулавская.

Конец вечера прошел в разговорах о Наполеоне и его войске. Но не было в речах того воодушевления, какое испытывали в начале кампании. Янек плакал о своем любимом Зухе, прижавшись к плечу старой панны Чернявской, жившей лет двадцать в доме и считавшейся уже не прислугой, а членом семьи.