Снайперы - Владимир Никифоров Страница 12

Шкипер спускает на воду лодку, и они с начальником конвоя плывут к каменистому берегу. Федор Федорович в дождевике, скрывающем его погоны и канты, на голове накомарник, услужливо предложенный шкипером.

Поднимаются по узкой тропке к домику. Перед ним аккуратные грядки. Недавно прошел дождь, краски предельно чисты, тревожаще пахнет полынью и укропом.

Пока шкипер торгуется с бакенщиком, Федор Федорович с неожиданной для себя покорностью идет под навес вслед за женой бакенщика, одетой в ватник и до самых глаз по-староверски повязанной платком. Та льет молоко, накинув на ведро марлю, накладывает в кастрюлю ложкой густой, как масло, сметаны и между делом приговаривает:

– Как в прорву, все как в прорву, везут и везут…

До начальника конвоя не сразу доходит, что речь идет не о его ненасытной утробе, а о той «прорве», которой он служит сам, от которой получает, со всякими надбавками, страшно сказать, какие деньги, да еще на всем готовом, и гимнастерка, и сапоги, и брюки диагоналевые – все от этой прорвы, а сколько можно еще вот так, без счету, но по закону – и тушенки, и макарон, и рыбы всякой, и икра у него на столе не переводится, и выпивка дармовая. И вдруг Федор Федорович плотнее запахивает дождевик, ему почему-то не хочется, чтобы бакенщица увидела его галифе с кантами да гимнастерку с погонами, а ведь как надо бы? Документы спросить, может, прячется тут, в глухом углу, без документов, опера вызвать, но эти зеленые берега, тихая вода, запах травы после дождя что-то сделали с его душой, или что там у материалиста и коммуниста Ф. Ф. Козлова вместо нее было. И деньги он вывалил не считая, и уж бакенщица сама отобрала, сколько посчитала нужным, а остальное отодвинула, и он не смог, как хотелось ему, впервые в жизни сказать: «Берите! Все берите!» Что-то он такое в этой бакенщице увидел, чего давно не встречал уже ни у кого: достоинство, то, от чего отвык за эти годы, как отвыкали узники прошлого от света, а нынешние – от тьмы, потому что вынуждены круглые сутки жить при электричестве, как отвыкают на Севере от солнца, от зеленой травы, от цветов, от запаха полыни и укропа.

А баба в ватнике смотрит непривычно прямо и смело своими усталыми, с темными полукружьями, глазами и говорит то, за что в их мире пригвождают, выкорчевывают, вырывают с корнем, предают пламени, как заразу, как чуждое, угрожающее самим устоям Системы, которую обязан Федор Федорович защищать, не жалея никого.

– Когда же это кончится? Когда же этот ирод захлебнется кровушкой народной?

* * *

Дима и Андрей лежат в своих «постелях» на деревянных щитах от трюма, смотрят в звездное небо, разговаривают.

– Вот ты говоришь, – начинает Дима, – про двадцать первый век. Как думаешь, коммунизм уже наступит?

Андрей вздыхает.

– Думаешь, нет? А когда же? Смотри, как за пять лет мы выросли, окрепли, промышленность перешла на мирные дела. А за пятьдесят-то лет? Каждому радиоприемник, мотоцикл…

– Зачем твоей тетушке, к примеру, мотоцикл?

– А ей пианино, старое совсем расстроилось!.. Пианино в каждый дом, мебель хорошую, чтоб одежда у всех была красивая. А изобилие продуктов раньше всего будет, вот мы уже не голодаем, а в скором будущем еще лучше будет.

– Коммунизм, Дима, он не в светлом будущем, а в светлом прошлом.

– Только наши враги так могут говорить!

– Это товарищ Энгельс сказал. У меня в рюкзаке его книжечка есть, «Происхождение государства, семьи и частной собственности». Почитай обязательно. Гениальная вещь!

– А у Маркса с Энгельсом и у товарища Ленина с товарищем Сталиным все гениально!

– Общество, Дима, как человек, мечтает быть сильным, здоровым, красивым, сытым, бессмертным. А ведь все это уже было, только в разные годы: молодость, сила, здоровье, даже бессмертие – пока человек не знает понятия смерти. Остается только сытость. Но ведь это не цель, а только одно из условий существования.

– Так что же? – в голосе Димы неприкрытая детская обида. – Коммунизма не будет?

Андрей молчит.

– А товарищ Сталин говорит…

– Надо вернуться назад, – говорит Андрей, – и снова все назвать своими именами. Земля. Дом. Честь. Уважение. Достоинство. Мое. Наше…

– А при коммунизме все будет общее!

– Тебе нравится это общее? – показывает Дима рукой, и непонятно, что он имеет в виду, переполненный рыбаками кубрик или кишащий зэками трюм баржи. – Что же ты убежал, отделился? И зачем тебе мотоцикл? Тебя и привезут, и отвезут, и построят, и поведут. Вот это и есть коммунизм, осталось только немногое: чтобы каждый считал это пределом своих желаний и идеалом свободы.

– Так это, – сухо, с осуждением, говорит Дима, – лагерь какой-то получается.

– Лагерь – всего лишь одна из форм организации общества.

– Правильно! Преступного общества!

Андрей направляет в Диму палец, словно целится из пистолета:

– Это ты сказал!

И лезет глубже в свой мешок, давая понять, что разговор окончен.

* * *

– Вот вы, Александр Ксенофонтович, «племя» наше, видимо, ответственным за все это считаете, раз в революции были не из последних и сейчас на больших постах…

– Да потому что вы больше нас, русских, знаете, что нам надо. «Свобода, равенство, братство…» А может, нам, русским, и не надо ничего этого? В общем стойле все друг другу братья, для нас свобода и равенство – в общем корыте. И вот нас снова в стойло возвращают…

– Так ведь стойло это – лагерь!

– И правильно, раз не захотели в тепле да сытости жить. А кто виноват… Так разве виновата вошь, что она кусает?

– И все-таки вы, Александр Ксенофонтович, считаете…

– Ничего я не считаю. И не лезьте, голубчик, ко мне в душу. А мнение мое обо всем этом вы знаете. У врагов народа нет национальности…

– Что доказывает, извините за шутку, наш маленький интернационал.

– Шутка ваша неумна и неуместна. Я врагом народа себя не считаю.

– Агитатор-то наш совсем плохой!

– Ага! Второй день не в себе! Глаза закатит и бормочет, бормочет.

– Молится, што ли?

– Точно! Святому Иосифу и преподобному Лаврентию!

– Эй, Агитатор! Давай вместе молиться. Чтоб твоих коммунистов огнем выжгло, водой смыло и дерьмом накрыло!

– Ха-ха-ха!

Заключенный, которого соседи называют Агитатором, вдруг садится на нарах и, обведя всех блуждающим взглядом, выдыхает слабым голосом:

– Я вспомнил! Я все вспомнил! Вот, послушайте: