Мастер Альба - Том Шервуд Страница 12

– Да, – прошептала она. – Он носил его на себе…

– Он просил, чтоб я посвятил тебя в то, что за дверью.

– Мы войдём туда?

– Да. Мы войдём.

– Но, кроме него, никто не смел…

– Да, он говорил. Там ловушки. Поэтому сначала я сам осмотрю.

– Он говорил… – как будто силясь что-то вспомнить, повторяла вслух девушка. – Он говорил… Он говорил… Да! Если кто-то придёт, как бы от него… Скажите… Простите, святой отец, но он говорил… Ответьте, как его звали его самые близкие друзья?

Потянулась пауза. Монах приподнял капюшон. Над столом просвистел его вздох. И, как камень с небес, тяжко грянуло слово:

– Регент…

Девушка вновь застонала.

– Мы все, – добавил горестно Альба, – звали его Регент.

– Он пел в церкви… В хоре…

– Он был непростой человек, – громко и скорбно уверил монах. – Он умер. Его больше нет.

Она сидела, раскачиваясь на скамье, плотно обхватив себя поперёк живота руками. Всхлипывала, закусив губу. Пыталась совладать с собой, успокоиться. Спросила, вздрагивая:

– Мы пойдём туда сейчас?

– Нет, дочь моя. До утра – мы будем молиться. А утром я вам передам во владение то, что за дверью…

Альба не ужинал. Бэнсона и Симеона покормили и, поскольку те были больны, устроили спать.

Когда Бэнсон проснулся, он какое-то время с удивлением смотрел на свет, проходящий сквозь цветное окно, и силился понять, где это он. Симеон посапывал рядом, разметав на белёном холсте свои тонкие ручки.

Послышался осторожный стук в дверь. Бэнсон вдруг икнул, выпучил глаза и припечатал ладонь к раскрытому уже рту: какое тут “войдите!” Он же немой!

Мгновение выждав, стоящий за дверью медленно стал её приоткрывать. Бэнсон молчал. Вошла вчерашняя девушка, вся в чёрном. Бэнсон угрюмым кивком поздоровался с ней. Чёрные круги под глазами. Обмётанные сухие искусанные губы. Тонкие пальцы в чёрном кружеве перчаток. Вымученно улыбнувшись, юная хозяйка имения поклонилась и вышла. Вместо неё объявился опрятный, не поднимающий глаз человек, держащий чистое бельё и красный, очевидно, обожжённый без глазури, горшок с жидким мылом. На шее у него висел матерчатый щиток с кармашками, из которых торчали бритвы, ножницы, гребень. Зашевелился и сел в постели среди белых холмов одеял и подушек маленький Симеон. Сидел, моргая сонными глазками. Всклокоченный шар светлых волос и круглая голова на тоненькой шее делали его похожим на встревоженного птенца. Перевязанная, оберегаемая рука его сама собой легла на привычное место, к середине груди. Бэнсон протянул ему палец. Ухватившись за него цепкой здоровой лапкой, малыш встал на ножки. Запутался в складках белья, торопливо переступил. Бэнсон одёрнул на нём длинную ночную рубашку, взял обеими руками, как берут обычно кувшин с молоком, налитый до краёв, и изъял из постели. Человек с мылом и простынями усердными, суетливыми жестами, тараща глаза – чтобы немому было понятнее, – приглашал следовать за ним.

Пришли в помещение, пропахшее мокнущим дубом. Горячий, с неявным дымком воздух тёк от четырёх стоящих по углам жаровень с углями. В три широкие низкие бочки налита вода. Бэнсон подошёл, сунул палец. Тёплая, даже горячая. Симеон, перегнувшись у него на руке, озабоченно сдвинув бровки, сунул свой пальчик тоже.

– Вы уже здесь? Доброе утро! – послышался негромкий, приветливый голос.

В тёплый, струящийся воздух вошёл, откидывая капюшон, мастер Альба.

– Чего же вы ждёте? Чтобы вода остыла? Давайте омоемся, братия!

В голосе его угадывалась не только бессонная ночь. Кроме привычной ему, а потому легко переносимой усталости, там мерцало нечастое в людях, старое, сотканное силой души, уменье терпеть.

Из одной бочки отчерпали воды, и худенький Симеон, сияя счастливой мордашкой, устроился в её купальном чреве, старательно держа над водой перевязанную кисть. Бэнсон влез в стоящую по соседству, с непрозвучавшим стоном присел, окунаясь в истомное водяное тепло. Часть воды с шумом сбежала, выплеснувшись через край.

На засыпанный пареными листьями пол косо падал свет из высоко, под самым потолком устроенного окна. В этой шпалере света проплывали то половина лавки, перевёрнутой вверх, с задранными, как у катающегося в траве телёнка ножками, то покачивающийся, свисающий с шеи щиток с бритвами, гребнями и ножницами, то бритая налысо голова и коричневое, в верёвочках сухожилий, с белеющим шрамом, плечо деловитого Альбы. Слышались редкие всплески воды. Негромкие, нетревожные. Тихо попискивал Симеон, отдавший Альбе отмываемую, с удалёнными намотками, руку. Едва слышно трещали брошенные на уголья какие-то сушёные травы и наполняли тёплый и влажный полумрак начарованным ароматом.

Какое-то странное чувство навеяло на Бэнсона это полутёмное, тёплое, тихое помещение. Ему почудилось на минуту, что вся-вся жизнь протекает именно тут, в укромном полумраке, гулком шёпоте, безмятежности. Независимый, маленький мир, ограниченный вот этими стенами из старого, почерневшего дуба. А бессовестный Стив, и гад-полицейский, и ноженосцы, и пираты, и страшная шайка Цинногвера, и йоркский палач – всего лишь придуманная на потеху детям страшилка. Сказка, с которой переусердствовали. Можно лежать в этой тёплой воде, ни о чём не думать, не ждать, не гнать, не бояться. Тихо, темно, хорошо… А как пахнет… И рядом, негромко и гулко – из бочки – смеётся радостный Симеон… Как же тянет уснуть.