Северная война - Андрей Бондаренко Страница 12

— Прихвати вон те сумки кожаные, а я холщовые возьму!

— А что в сумках-то, Данилыч?

— Так пропажа же дорогая, почта дипломатическая! От нешуточного удивления Бровкин — он же первый русский маркиз де Бровки — даже на корточки присел:

— Как же так, Александр Данилович? Неужто заморские послы сказывают правду?

Егор ответил — с легкой грустинкой философской:

— Что есть правда, мой юный друг? Так, обычная сентенция словесная, переменчивая — с течением времени. Не более того… Ладно, рот-то прикрой свой, вороны здесь не летают. Поехали — к царю!

В переговорный зал Преображенского дворца Егор вошел неторопливой и размеренной походкой, громко и уверенно стуча по крашеным доскам деревянного пола каблуками своих ботфорт. За ним, чуть приотстав, следовал Алешка Бровкин, нагруженный сверх всякой меры сумками — кожаными да холщовыми.

В зале, где кроме русского царя находилось множество иноземных дипломатов, тут же стихли все разговоры и перешептывания, и установилась полная тишина, звенящая, как полноценная стая оголодавших весенних комаров.

Достигнув середины зала, Егор величественно остановился, отвесил общий глубокий поклон и, держа правую ладонь на золотом эфесе своей шпаги, обратился к царю — громким и спокойным голосом, на немецком языке:

— Государь, Петр Алексеевич, дозволь слово молвить — важности особой, государственной! Данных господ, — он, развернувшись на пол-оборота, плавно и широко провел по воздуху левой рукой, — это тоже касается — в безусловном порядке…

— Сказывай! — сквозь стиснутые зубы зло промолвил-прошипел Петр.

Егор низко поклонился царю, очень медленно выпрямился и начал излагать, стараясь, чтобы его голос был максимально спокойным и бесстрастным:

— Мне доложили, что в замоскворецком кружале царском творятся дела удивительные и странные. Мол, там уже несколько суток подряд пьянствуют с десяток иноземных господ. Пьянствуют они беспробудно и упорно, безо всякого перерыва… Я отправил туда своих доверенных сотрудников. Выяснилось, что эти необычные пьяницы имеют при себе некие важные почтовые документы. Самих загулявших забулдыг мы не стали трогать — потому как они не российские подданные, оставили их там, где и обнаружили… А вот дипломатическую почту — всю изъяли, без остатка. Маркиз, предоставьте! — властно махнул Алешке рукой.

Бровкин сделал два шага вперед по направлению к зарубежным дипломатам, без всякой спешки сгрузил на пол все сумки почтовые, коротко и вежливо кивнул, после чего молча отошел в сторону.

— Уважаемые господа советники и посланники! — незамедлительно продолжил свою пафосную речь Егор. — Почту вашу секретную мы, естественно, не читали. Как это и полагается — по законам дипломатии высокой… Ох уж эта высокая дипломатия! Поэтому прошу вас самих разобраться: где здесь — чье! — Он склонился в низком приглашающем поклоне, вежливо помахав своей треуголкой — туда-сюда…

Реакция на данное выступление превзошла все ожидания: большая часть дипломатов, нетерпеливо отталкивая друг друга в стороны, тут же переместилась к небрежно сброшенным на пол сумкам, опасаясь, как бы их тайная переписка не досталась друзьям-конкурентам. Меньшая же часть, отвесив торопливые поклоны, незамедлительно устремилась к выходу из переговорной палаты…

«Понятное дело! — ехидно и криво усмехнулся внутренний голос. — Отправились в замоскворецкое кружало! Напрасный труд: в России к пьяным личностям, у которых карманы деньгами щедро набиты, всегда относились без малейшего пиетета. Хотя если кто из гонцов и в живых до сих пор остался, то это вряд ли поможет делу: русская „белочка“ — штуковина серьезная, непредсказуемая, запутывающая всех и вся… Эти бедолаги о таком поведают, что у слушателей все их волосенки дыбом встанут…»

Егор, пользуясь всеобщей суматохой, ловко переместился к царскому походному трону, глядя Петру прямо в глаза, негромко прошептал:

— Мин херц, дела творятся очень серьезные и пакостные! Головой своей отвечаю! Попроси остаться сейчас польского военного советника — генерала Карловича, саксонского посланника Кенигсека и этого — Паткуля, прибалтийского патриота. Остальные сейчас нам не нужны, пусть занимаются своими делами. Поверь мне, мин херц, дела наиважнейшие, предательские… Что ты раздумываешь? Честью клянусь, что это необходимо! Ты же — крестный моих детей, не буду я тебе злостно и беспричинно морочить голову всякими глупостями… Для начала, разговори их о текущих делах, о высокой политике, о будущей войне. Пусть уж полностью выскажутся. А потом и я добавлю немного, в качестве завершающего картинного мазка, — подмигнул царю по-свойски, как много лет уже мигал — в пиковых и скользких ситуациях…

— Ох, смотри у меня, Алексашка, сукин кот! Доиграешься, плясун канатный! — недоверчиво и криво усмехнулся Петр, но нужную просьбу-команду, после минутного сомнения, все же отдал.

Через двадцать минут в переговорном зале стало бесконечно уютно: о чем-то вечном и неземном пел-рассказывал полукруглый угловой голландский камин, покрытый снаружи испанскими красно-коричневыми изразцами. Молчаливые слуги — отроки в льняных светлых одеждах (здесь Петр не успел еще внести кардинальных европейских изменений, поскольку отроки сии были тихи, ловки и незаметны), расставили на длинном столе, застеленном серой льняной скатертью, расшитой разноцветными петушками, нехитрые русские и хитрые — иноземные — вечерние кушанья, а также напитки — в самой разной и вычурной таре.

За столом сидели впятером: Россия и Европа — двое на трое. Глухо и безразлично трещали восковые свечи, тревожно и зловеще посвистывали дворцовые сквозняки.

Высокие бокалы были до краев наполнены венгерскими и французскими винами, на узких и вытянутых в длину тарелках были разложены холодные закуски, принятые тогда для времени вечернего: мясные и кровяные колбасы, щедро сдобренные дорогущими восточными пряностями, холодное жареное и вареное мясо разной птицы, сыры — жирные и мягкие, ломтики копченой рыбы, блюдечки с икрой…

С одной стороны стола расположились Петр и Егор (Меньшиков Александр Данилович), с другой — польский генерал Карлович, посол саксонский — кавалер Кенигсек и Иоганн Паткуль, представляющий интересы Ливонии и Курляндии. В незначительном отдалении, вдоль противоположных стен зала, маячили фигуры охранников: Алешка Бровкин и Василий Волков — от русской половины стола, три неуклюжие личности в серых неприметных камзолах — от другой половины…

Через некоторое время, после очередной перемены кушаний (вареные раки — обычные и голубые, из северных рек, впадающих в Белое озеро), Петр, отложив обратно на фарфоровую тарелку не до конца обглоданное жареное лебединое бедро, попросил всех присутствующих на этом позднем ужине высказаться — относительно реалий высокой политики европейской.

Со своего места поднялся Иоганн Паткуль — мужчина худой, костистый, визуально очень неприятный и злобный, заговорил важно и значимо:

— Я буду говорить, если мне это будет позволено, от лица всей Северной коалиции! — прокашлялся еще раз, обтер губы белоснежным носовым платком, непонятно усмехнулся и продолжил: — Шведское господство для всех нас, а для Лифляндии — в первую очередь, нестерпимо совсем! Мы готовы незамедлительно выступить против этого подлого владычества! И ждем от России Великой — помощи действенной!