Английская лаванда - Анна Ефименко Страница 11

«Дорогой Клайв!

От тебя пришло не письмо другу, а настоящее признание в любви! Спасибо огромное за книги, я таких авторов не читал, но надеюсь наверстать упущенное, следуя твоим предпочтениям. Твой отец помимо грецких орехов высадил целый забор винограда; уродится кислым да меленьким, говорю я ему, но, видать, ему занятнее процесс копания в земле. И в этом я его понимаю…»

– Сэр! – Зычный голос Алека кликал со двора.

Садовник высунулся в окно:

– Что тебе?

– За теплицами рыхлить нужно?

– Я сам взрыхлю. Ступай домой, как закончишь с изгородью. Ну, чего уставился?

– Вот почему вас считают чудаком, сэр, – беззлобно усмехнулся помощник. – Сам знатный, а возитесь с грядками!

Натаниэль сделал вид, что не слышит, и сел обратно за грузное, неповоротливое бюро, антикварную жемчужину в коллекции Гардинера-старшего.

«О чем я? Алек, болван, отвлек со своими глупостями. Парень заплел всю изгородь хмелем, вьюнком, запутал вьющейся розой. Здорово выглядит, но самого меня к зеленым кудряшкам не подпускает даже, ему, видите ли, кажется, что хозяин не может быть компетентнее слуг в вопросах цветоводства.

Куда податься таким, как я? Мне вот твое эстетство никогда не давалось. Уж на что был годен в живописи, но так и не дорос до галерей, разве что девицы льнут, когда усядешься с мольбертом на пленэре, на этом польза малеваний иссякает.

Я ценю простоту. Самые обыденные растения на деле являются лекарствами, взять подорожник, одуванчики, пастушью сумку… Простота и естественность, без немужской парковой декоративности. Пруд лучше всего смотрится заросшим, с многолетниками вдоль береговой линии, рогозом, тростником и незабудками. Скажи, разве, говоря это, я лишен пейзажного чутья?

Клайв, я вот чего хотел попросить. К нам беда пришла. Расселять шахтеров вздумали за второй плотиной, а деревья планируют срубить. Я уже все уши прожужжал местным, что это недопустимо, так они, не найдя поддержки в лице нас, сварливых старейшин в занюханных плащах, направили запрос в столицу и ждут не дождутся оттуда какого-то представителя с высшими инстанциями подтвержденным указом. Ох, попадись он мне, задушил бы голыми руками!

Прошу, черкани пару строк в защиту нашего леса! Ты-то писать умеешь. Сказать откровенно, пугает иногда твоя зацикленность на прошлом, но ведь даже из нее можно извлечь выгоду? Уж я устрою мероприятие, созову народ, если ты приедешь, мой дорогой Клайв, и выступишь с речью, вдруг это привлечет газетчиков да ряды пополнятся недовольными из прилегающих графств – кому угоден такой произвол? Если, конечно, тебе дороги наши леса. А они тебе дороги?

Всего наилучшего,

твой Натаниэль Гардинер».

* * *

Не дай пройти к воде, колючая ограда,

Спрячь от плакучих ив и камышовых флейт.

Я – куст терновника, английская лаванда,

Я – лилия французских королей.

Три сотни лет пройдет под светом малахита

Зеленой лампы, маяка библиотек;

По мне отслужат фолианты панихиду,

Пергамент слезы выльет из чернильных рек.

Моя любовь живет в накренившейся башне,

Внутри часов. Читальных залов изумруд

Лампадой озаряет ночь и самый важный

Письмовный свиток строк о том, как меня ждут.

Моя любовь цветет английскою лавандой,

Изящно чахнет, ткет из красного клубка

Узор прекрасный и на все три грани ладный

Единообразный для «М», для «Н», для «К».

Французских королей я лилия, мне слово

В начале было, как евангельский завет:

Держаться лиры и бежать всего земного

С венцом из терна на тревожной голове.

– «С венцом из терна на тревожной голове», – воспроизвел вслух Гардинер финальную строку, после чего грустно цокнул и закрыл поэтический томик: – Сентиментальный кретин.

Усадьба, доставшаяся Натану по наследству, называлась «Терновой тропой», Блэкторн-пэссэдж. Керамическая плитка дорожек уводила прямиком наверх, в широколиственные леса, изобилующие зверем и птицей. Клайву невдомек истинная натура терна, ему нужны символы, вычурные и шаблонные. «Любовь цветет лавандой»! Уж не та ли любовь, Мег Джусти, что наверняка обшивается у Редферна на Бонд-стрит и лаванду знает исключительно по цвету платьев?

Натаниэль же все испытывал в материи сельской, в циклах посевов и урожаев, приливов и отливов, лунных кругляшей и серпов, загрубелой кожей, крестьянскими мозолями на лелеемых когда-то дланях художника. Все было любо ему в родном уголке: и древесный нектар, благостно кровоточащий, животворная слеза крещения весной, и запах опилок в сарае, где Алек чинил инструменты, и треск поленьев под открытым небом, и падшая его Сиринга, и даже скрипучая телега под ясенем пращуров, в которой Гардинер перевозил компост.

Клайва уже и след простыл, когда Гардинеру-старшему с тогда еще двумя сыновьями пришлось отвоевывать лес у другого безмозглого проекта – постройки текстильной фабрики. Пришла великая вода и задавила фабричную перспективу на корню. Как выяснилось, садовник лишь получил отсрочку.