Могикане Парижа. Том 1 - Александр Дюма Страница 11

Он казался молодым, когда в выражении его лица угадывалась доброта и безмятежность, а во взгляде — любопытство и доброжелательность. Когда же его блуждающий взгляд натыкался на нечто такое, что вызывало в нем отвращение, он хмурил черные брови, лоб бороздили морщины и он выглядел старше.

И вот, перехватив руку плотника и легким нажатием заставив его выпустить грозное оружие, он окинул быстрым взглядом трех друзей и сразу понял, что перед ним светские люди, случайно оказавшиеся в дурном обществе. Тогда он закончил здороваться со столпившимися в комнате людьми, хотя обошел лишь половину их; он заметил мусорщика, распластавшегося на столе с рассеченной щекой; каменщика в окровавленной одежде; угольщика, бледного, несмотря на налет черной пыли; кошатника, который, держась руками за бок, вопил, что умирает. При виде этой сцены — ее, однако, ему следовало ожидать — он переменился в лице; под его жестким, строгим взглядом даже самые отчаянные опустили головы, а самые хмельные поостыли.

Так как на сцену только что явился главный герой нашей истории, просим у читателей позволения сделать для него то, что делали мы для менее значительных ее персонажей, то есть представить, насколько это возможно, самое точное описание этого человека.

Ему было, как мы уже сказали, тридцать лет или около того.

Его мягкие черные волосы были завиты, отчего казались короче, чем были в действительности; не будь завивки, они, вероятно, падали бы ему на плечи. Его голубые глаза были чистыми и светлыми, как озерная вода; и так же как озерная вода, с которой мы их сравнили, отражает небо, глаза молодого человека, носившего звучное и нежное имя, будто служили зеркалом, где отражались самые ясные его мысли.

Овал его лица был Рафаэлевой чистоты: ничто не нарушало изящного контура, невозможно было не залюбоваться его безупречными линиями, как любуемся мы в первые майские дни солнцем, встающим на горизонте.

Нос у него был прямой и довольно крупный, но не сильно выдававшийся вперед; рот — небольшой, с ровными зубами, вероятно, красивой формы: под черными усами нельзя было ясно разглядеть очертания губ.

Его лицо, скорее матовое, нежели бледное, обрамляла черная и густая борода; ни ножницы, ни бритва, очевидно, никогда ее не касались: это был нежный пушок, изящная шелковистая нетронутая бородка, смягчавшая черты лица.

Но что особенно поражало в облике молодого человека, так это белая матовая кожа: не желтоватая, как у ученых, не бледная, как у пропойц, не синеватая, как у преступников. Как описать безупречную белизну этого лица? С чем сравнить ее? С меланхоличным светом луны? С прозрачными лепестками белого лотоса? С нетронутыми снегами, венчающими гималайские вершины?

Молодой человек был одет в черный бархатный сюртук, короткий и просторный; достаточно было перехватить это одеяние в талии, чтобы оно превратилось в камзол XV века; жилет и панталоны были тоже из черного бархата.

Шапочка из той же ткани венчала его голову, и вовсе не обязательно было быть художником, чтобы вообразить на ней перо орла, цапли или страуса, которое превратило бы ее в ток.

Среди окружавшей его толпы особый аристократизм его костюму (дополненному ярко-красным шелковым платком, небрежно повязанным вокруг шеи) придавало то, что он был сшит не из бумажного бархата, как у простолюдинов, — это был очень дорогой бархат, что идет на платья актрисам и герцогиням.

Этот живописный наряд поразил не только Жана Робера и Людовика, но и Петруса. Он был до такой степени изумлен, что к вырвавшемуся у него при появлении Сальватора восклицанию: «Вот человек, чье имя — добрый вестник. Посмотрим, окажется ли он достоин своего имени!» (о чем мы уже говорили) — добавил:

— Черт подери! Отличная модель для моего «Рафаэля у Форнарины»! Готов платить ему не по четыре, а по шесть франков за сеанс, если он согласится позировать!

А Жана Робера как драматического поэта, искавшего везде и всюду театральные эффекты, в особенности поразил почтительный прием, который оказала молодому человеку взбешенная толпа, — прием, напомнивший ему quos ego 5 Нептуна, выравнивавшего божественным трезубцем бушующие волны у Сицилийского архипелага.