Духов день - Николай Зарубин Страница 100

Являлась Нонна Викторовна, что-то говорила. Они ее не слушали, расходились по своим местам.

И стук-бряк, шипенье жира на сковородках, мокрота мяса, крученье-верченье, резня-возня. До одури. До отупения. До немоты ног. До тяжести в руках.

И потемнело однажды в глазах, собралось тело, будто в гармошку, растеклось по влажному кафельному полу и пошла пена изо рта.

– Нонна Викторовна! Нонна Викторовна!.. С Артемовной чего-то, плохо ей! – испуганно закричала посудомойка Маша.

Молча выдвинулась из своего кабинетика хозяйка. Молча, не сгибаясь, постояла подле поварихи, проговорив только одно слово: «Нажралась…» И вернулась к себе, где набрала номер телефона.

А через минут пятнадцать-двадцать приехал «воронок», из которого спрыгнули на землю два здоровых парня в милицейской форме, подняли за руки за ноги лежащую в беспамятстве женщину, вынесли наружу и впихнули в железину. И всю дорогу до «вытрезвиловки» бросало ее тело из стороны в сторону по вышарканному многими ногами металлическому полу громыхающей машины.

На месте так же равнодушно бросили на топчанчик и отошли, переговариваясь, к дежурному, который вызвал по внутренней связи врача медвытрезвителя.

Не сразу явился человек в белом халате, не сразу подошел к очередной «клиентке», а когда подошел и привычно наклонился, чтобы соблюсти хоть видимость осмотра, побледнел и тут же крикнул дежурному:

– Вызывай «скорую»! Опять ваши дуболомы больную приняли за алкоголичку – под суд подведете, сволочи!..

Сменились в лице и стоявшие тут же те, кого врач назвал «дуболомами»: один стал одергивать на женщине халатик, другой зачем-то сложил ей руки на груди и выпрямил скрючившиеся ноги. После этого оба быстрым шагом направились к выходу – поджидать «скорую».

И приехала «скорая», и свезла ее в реанимационное отделение областной больницы.

И целых пять суток не приходила в сознание поверженная в состояние комы кровоизлиянием в мозг.

А в это время ее дочь Людмила подняла на ноги всех родственников, друзей, соседей будто все они могли чем-то помочь ее матери прийти в себя. Хотя… может быть, и помогает такое разом проявленное участие в судьбе попавшего в беду человека. Может быть, ведь никто не знает, как мы все соединяемся друг с другом под единым небом, на единой земле. Что держит нас, что толкает навстречу, что сплачивает, питает живительную силу сострадания, способного заживлять, кажется, незаживающие раны, притуплять и вовсе отодвигать всесветную боль.

И она очнулась, не понимая и не пытаясь понять, что с ней, где она, почему лежит и не торопится вставать – бежать по всегдашним заботам дня. И хорошо было ей лежать распластанной на больничной койке – не чувствительной к уколам, суете медицинской сестры, запаху лекарств, шуму улицы за окном.

В сумраке безвременья лежала потом в палате для выздоравливающих, куда перевели ее из реанимационного отделения. И что-то сильное, очень близкое и нужное должно было выдернуть ее из этого сумрака, дабы снова ощутила свет мира живых, а вместе с тем и неодолимое желание втиснуться в беличье колесо повседневности, чтобы бежать вровень со всеми.

Этим близким и нужным мог быть только ее несмышленыш Серьга, который сидел подле матери и плакал.

– Мама, мама! – повторял и повторял в беспамятстве отчаянья. – Если ты умрешь – я тоже умру… Мама, мама!..

– Да не умру я, – отозвалась наконец слабым голосом. – Не умру. Куда ж я от тебя денусь – вместе будем перемогать твою немочь…

– Я брошу колоться, брошу! – будто торопился он закрепить в себе веру в ее выздоровление. – Дай только мне немного времени… Ты не умирай, не умирай никогда… Мама!..

Серьга еще что-то говорил, слезы лились из его глаз, но мать не слышала его слов и не видела его слез. Она вслушивалась, всматривалась в другое, вдруг прорвавшееся в ее оглушенное сознание. То был прежде мучивший ее гул большого города, о котором она за время своей болезни почти забыла. Выли многими моторами проезжающие за окном больницы автомобили. Шаркали сотнями ног об асфальт пешеходы. Шелестел ветер листьями деревьев.

Она слушала и слушала этот многоголосый гул и в ее пробуждающемся сознании медленно и неповоротливо оформлялась одна-единственная мысль: гул большого города больше ее не пугает. Он просто часть ее жизни и среди него или вместе с ним ей придется жить. Да, придется, и это неизбежно, ведь она вовсе не собирается умирать, и не умрет. Именно этой дорогой возвратятся к ней силы, и она легко вольется в улицы большого города, чтобы день наполнялся заботами, а ночь приносила желанный отдых душе и телу.

И Серьга поправится… Несмышленыши станут мужчинами…

«И чего это я все боялась?.. – спрашивала теперь себя, засыпая. – Живут же люди – и ничего…»

«Жи-ы-ву-ут…» – словно отзывался на ее мысли всем своим гулом большой город.

«Ну и ладно. Ну и хорошо, – продолжала додумывать уже во сне. – Вот отдохну – и встану. И пойду. И ничего плохого со мной не случится…»