Морская душа - Леонид Соболев Страница 10

Между тем тот, кто своим поведением вызвал к жизни этот замечательный образец глубокого академического анализа, то есть сам Пийчик, молча стоял на мостике, вперив глаза в сырую и плотную темноту, и ждал.

Чего?.. Маяка?.. Гибели?.. Или встречного корабля, чтобы спросить у него семафором его место?

Ужасна судьба корабля, потерявшего свое место в море! Еще ужаснее состояние его капитана: впиваясь судорожно стиснутыми руками в поручни, он всматривается в темноту, обвиняя себя в преступной небрежности, с тоской в душе вспоминая дорогие лица жены и детей, оставленных на далеком берегу… С дрожью ждет он страшного удара о подводный камень, и каждый гребень волны, белеющий во мраке, чудится ему зловещим прибоем у береговых скал, который превратит в обломки его корабль… Ежеминутно готов он крикнуть громовым голосом роковой приказ «руби грот-мачту!», чтобы, испытав и это последнее отчаянное средство к спасению, остаться со скрещенными на груди руками на мостике корабля, уходящего в бездну…(3) И если даст ему судьба пережить эту страшную ночь, то утром соплаватели с молчаливым уважением отведут взоры от его поседевшей за эту ночь головы…

Нет, напрасно тому, кто сам не терял свое место в море, угадывать, что творится в душе такого капитана, какие чувства терзают его сердце, какие мысли мучают его изнемогающий ум…

— Ведь вот же до чего курить охота, чертова кукла, — сказал Пийчик, оборачиваясь к окну рубки. — Поищи-ка, Фрол Саввич, может, где в столе завалялось…

— Смотрел уж, Ян Яныч, — мрачно ответил Гужевой. — Все как есть скурили. Доплавались… ни места, ни табаку…

— Плохо, — печально вздохнул Пийчик — Я без табаку думать не могу.

— А чего думать-то? — флегматично возразил Гужевой. — Скоро светать начнет. Неужели не обнаружим себя, где мы есть?.. В крайнем случае и напрямик домой дойдем. На нас воды везде хватит, эка штука…

— Да я не о том, — помолчав, сказал Пийчик. — Я думаю, как бы нам на Чертову Плешь повернуть? Ну, мили на две ошибемся… Авось ничего.

Гужевой с явным беспокойством высунулся из окна.

— Что ты, Ян Яныч, как можно без точного места на банку идти? — неодобрительно сказал он. — Повернуть недолго, но коли не угадаем — там камушки, сам знаешь… Выдумали петрушку с этими маневрами, а нам в трибунал?

Пийчик снова вздохнул.

— Петрушка — оно конечно… А ворочать нам все одно надо. Все ж таки такое дело нам доверили — надо оправдать… Засмеют, Фрол Саввич. Вот тебе, скажут, и «Сахар»! Не зря его капусту возить поставили… И перед Андрей Андреичем неудобно: вспомнил о нас человек, надеясь, как на путных, а мы — на-кося…

Это рассуждение чрезвычайно не понравилось Гужевому, который не имел никаких причин обижаться на капусту. Наоборот, разжалование из тральщика в портовое посыльное судно избавило «Сахар» и самого Гужевого от утомительного хождения с тралом по минным полям, чем без продыху занимались весь прошлый год, и нынешняя спокойная жизнь была более подходящей. Упоминание же об Андрее Андреевиче вызвало в нем только неприятные воспоминания о некоторых ошибках по штурманской части, ядовито подмечавшихся последним. Поэтому мотивировки Ян Яныча никак не убедили Гужевого в необходимости искать ночью, без места, окаянную Чертову Плешь.

Но, хорошо зная своего капитана, спорить с которым, если уже он что заберет себе в голову, было занятием пустым, он дипломатично промолчал, надеясь, что вздорную мысль о постановке этого дурацкого заграждения скоро выдует из капитанской головы ночным ветерком.

Но Ян Яныч, еще постояв, повздыхав и подумав, вошел в рубку и склонился над картой.

На ней прямым пунктиром, отмеченным частоколом вех, тянулся Большой корабельный фарватер, от которого у злополучного Бабушкина маяка ответвлялась на юг длинная «Большая Лужская». В конце ее, в кокетливом ожерелье разнообразных вех — крестовых, нордовых, зюйдовых и иных — чернела Чертова Плешь, и у одной из этих вех волей штаба было намечено то проклятое заграждение, от которого зависела победа красной стороны, честь посыльного судна «Сахар» и настроение Гужевого, который все с большим беспокойством ожидал, что наконец решит Пийчик. Неужто в самом деле пойдет на камни?

И пока Пийчик припоминал, как был виден в момент рокового поворота Бабушкин маяк, и прикидывал ход и ветер, тщетно пытаясь догадаться, в какой точке карты может находиться «Сахар», — в тревожном взоре Гужевого, устремленном на Чертову Плешь, грозящую неминуемым трибуналом, медлительно засветилась мысль.

— Ян Яныч, — сказал он, сам удивляясь своей догадке. — Так она ж крестовая!

— Кто?

— Да веха у Чертовой Плеши, от которой мины кидать.

— А что мне с того — легче? — горько сказал Пийчик. — Где ее теперь сыщешь? Заплыл ты, брат, черт тебя знает куда, а я расхлебывай. Тебе, Фрол Саввич, не корабли водить, а…

И Пийчик высказал такое предположение, что Тюкин, сменивший на штурвале рулевого, фыркнул и покрутил носом. Но Гужевой, счастливый своей находкой, ничуть не обиделся на предложенную ему профессию и хитро улыбнулся.

— А зачем нам ее искать? Мы же по Кронштадтскому проспекту идем, а тут вех — что посеяно! И все — крестовые… Подойдем к любой, покажем посреднику — вот, мол, вам вторая крестовая у Чертовой Плеши, как в аптеке! И валяй, благословясь, — все равно ведь на бумаге… Ему в темноте не видать, а на карте я тебе полный пейзаж нарисую: и где шли, и где поворачивали, и моменты проставлю…

Пийчик повернулся к нему, и лицо его на миг просветлело. Но, подумав, он огорченно покачал головой.

— Да не найдешь ты вехи. Днем бы увидали. А ночью — где их увидишь?

— Ян Яныч, — оскорбленно сказал Гужевой. — Мы же обратным курсом идем, а компас у меня работает, как часы… То есть не как часы… — поправился он, вспомнив, — часы меня, Ян Яныч, подвели, это точно… Я из-за часов и поворот проскочил… А компас — уж будь покоен! Туда по вехам шли впритирочку, значит, и обратно они у нас рядышком…

Видимо, перспектива одним ударом закончить эту нудную операцию соблазнила и Пийчика, потому что, постояв над картой и повздыхав, он решительно поднял голову.

— Ищи веху. Но смотри, Фрол Саввич, коли не найдешь!

Чуть заметно светало, и веху действительно можно было приметить. Минут десять оба стояли на крыльях мостика, потом Гужевой радостно вскрикнул:

— Веха, Ян Яныч, ей-богу, веха! Крестовая!.. Стопори машины! Я сейчас карту разрисую — буди посредника!

— Обожди, — сказал Пийчик. — Иди в рубку, малый ход дай… Да не телеграфом — голосом скажи: опять, не дай бог, тот на звонки вылезет… Товарищ Тюкин, вон слева веха, подворачивайте полегоньку!

«Сахар» медленно подошел к крестовой вехе, и Пийчик включил «прожектор». Этим пышным именем на «Сахаре» называлась обыкновенная стосвечовая лампа, приспособленная к автомобильной фаре для освещения пристаней. Однако света ее оказалось вполне достаточно, чтобы на дощечке, прибитой к штоку вехи, разобрать номер восемнадцатый. Пийчик выключил «прожектор» и быстро вошел в рубку.