Блудное чадо - Дарья Плещеева

– Москва! – радостно воскликнул, привстав на стременах, Ивашка.

– Москва, – подтвердил Богдан.

Ивашку и оставшегося в Царевиче-Дмитриеве, прежнем Кокенгаузене, друга Петруху уже вполне можно было звать уважительно – Иваном Матвеичем и Петром Федоровичем, тем более что Ивашка – женатый человек, да и Петрухе поневоле пришлось задуматься о семейных радостях. Но служба у обоих такова, что дома бывают редко, жиром не обрастают и, хотя обоим чуть за тридцать, сохраняют юношескую поджарость и молодой блеск в ясных глазах. Опять же в чинах они небольших, начальства над ними – великое множество. Ивашка – всего лишь толмач Посольского приказа, отданный в распоряжение воеводы Ордина-Нащокина, а Петруха – знающий всех языков понемногу, зато понимающий в строении всевозможных судов, и морских, и речных, северянин из Архангельска, которого в Москву, потом в Курляндию, а потом и в Царевиче-Дмитриев занес случай. Как же не назвать их Ивашкой и Петрухой?

Отряд конных (десять вооруженных всадников на крепких выносливых бахматах, четыре заводных коня, из которых два аргамака, да шесть вьючных меринов) приближался к Москве по волоколамской дороге. Уже проехали Покровское, уже оставили за спиной деревеньку Щукино, приписанную к Хорошевской конюшенной волости, и до Боровицких ворот Кремля оставалось с десяток верст.

Были в отряде двое очень опытных бойцов – Богдан Желвак и Тимофей Озорной, было трое донских казаков, местный житель – купец Иоганн Вайскопф с подручным, парнем такого мощного сложения, что хоть его зимой на лед Москвы-реки выпускай государя кулачным боем тешить. А еще в Москву ехал единственный сын воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, Воин Афанасьевич, с пожилым дядькой Пафнутием. Ну и, само собой разумеется, Ивашка.

Желвак и Озорной, конюхи Больших Аргамачьих конюшен, что в Кремле у Боровицких ворот, обычно выполняли задания Приказа тайных дел, возглавляемого дьяком Дементием Миничем Башмаковым, а случалось и выслушивать приказания от самого государя Алексея Михайловича. На сей раз они привезли в Царевиче-Дмитриев деньги для Ордина-Нащокина, отдохнули несколько дней и присоединились к отряду, собранному для путешествия в Москву.

Казаки служили в Царевиче-Дмитриеве, поскольку их привели для завоевания Лифляндии, как и русских рейтар. С войском, временно пребывавшем в безделье, случались неурядицы – оно грабило лифляндских обывателей, хотя те уже присягнули московскому царю. Воевода Ордин-Нащокин сперва ушам своим не поверил, когда ему читали жалобы, потом взялся истреблять заразу. Он писал государю, что охотнее бы сидел в заточении, чем видел, как людям причиняются столь злые беды. Но порядок он навел, и государь, жалуя его в семь тысяч сто шестьдесят шестом году от сотворения мира чином думного дворянина, хвалил его за то, «что он алчных кормит, жаждущих поит, нагих одевает, до ратных людей ласков, а ворам не спускает».

Иоганн Вайскопф был из тех отчаянных купцов, про которых говорят: «кому – война, а кому – мать родна». Он с телегами товара мог возникнуть посреди войска, осаждающего крепость, а на другой день с мешками провианта – в этой же самой крепости. Сейчас он хотел сам встретиться с московскими купцами и посмотреть, не выйдет ли из этого какой прибыли.

Что касается Воина Афанасьевича, единственного и по такому случаю избалованного чада, то ехал он в Москву очень неохотно. В Царевиче-Дмитриеве ему жилось отлично – то туда наезжали знатные курляндские немцы, то сам он сопровождал отца в Митаву или в Гольдинген, доводилось встречаться и с образованными польскими панами, говорившими по-латыни так, как если бы родились и выросли в Древнем Риме, при императоре Августе. Воин Афанасьевич сам отлично знал и латынь, и немецкий, хорошо говорил по-польски и помогал отцу в деловой переписке, заодно учился всяким тонкостям обхождения с ненадежными союзниками. Он понимал, что в Москве и поговорить-то ему, бедненькому, не с кем, да и не о чем, а вот в храм Божий придется ходить чуть ли не ежедневно, чтобы не вызвать государев гнев на отцовскую голову: воспитал-де сынка, палками на исповедь не загонишь…

Но поездка была необходима – пусть государь видит, что Ордин-Нащокин вырастил хорошего сына, почтительного и многознающего. Только то и утешало, что предстояла встреча с государем. Государю Афанасий Лаврентьевич посылал немецкие и прочие книги да еще другие книги – в Посольский приказ. Это были лексиконы, «космографии» да еще здоровенная кипа немецких, датских и шведских газет, которую за день до отъезда отряда прислали из Курляндии.

Путь от Царевиче-Дмитриева был удобен для конных – дороги давно высохли, и, хотя до Москвы более семисот верст, можно было, двигаясь даже без особой спешки, одолеть это расстояние за две седмицы. Гонцы, понятное дело, неслись куда быстрее – ну так гонцов ждут свежие кони на подставах.

По пути отряд дважды столкнулся с ватагами лесных налетчиков и успешно отбился, даже взял добычу – три старые аркебузы, чтобы не оставлять лихим людям огнестрельного оружия. Так что Ивашка чувствовал себя не простым толмачом Посольского приказа, а бойцом, чуть ли не богатырем. И чем ближе родной дом, тем радостнее было на душе: там ждала любимая жена с маленькой дочкой Варюшкой, а во чреве у жены уже копошилось и брыкалось другое дитя, если верить приметам – парнишка, сын! Месяц назад в Царевиче-Дмитриев пришло от нее письмо на французском языке, где она писала о предполагаемом сроке родов. Ивашке втемяшилось: хоть как извернуться, а быть в это время у себя в Замоскворечье, чтобы принять на руки крошечного сына.

Жена у него была необычная. Пожалуй, Ивашка стал первым служителем Посольского приказа, ухитрившимся повенчаться на французской аристократке.

Любовь настигла их в непростой обстановке: Дениза, в первом браке леди Тревельян, и ее подруга Анриэтта, тоже леди Тревельян (обе совсем юными вышли замуж за родных братьев), выполняли при курляндском дворе тайное поручение его преосвященства кардинала Мазарини. Чуть было не отправились на тот свет, да Ивашка спас и привез к боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину. Тот вел русское войско брать крепость Кокенгаузен, стоявшую на двинском берегу, в сущности, на примыкавшем к нему островке. Крепость считалась неприступной, брали ее разом с суши и с воды, а когда взяли, дали другое имя, как велел государь – Царевиче-Дмитриев.

Возвращаться женщинам было некуда, и они, прожив немного в Царевиче-Дмитриеве, взялись исполнить поручение Ордина-Нащокина – завести знакомства в магистрате готовившейся к осаде Риги. Туда как раз стекалось окрестное немецкое дворянство, и легко было замешаться в толпу беженцев, входящих в город через Карловские ворота. Это было в конце августа тысяча шестьсот пятьдесят шестого года – если считать, как принято во всей Европе, от Рождества Христова. Когда стало понятно, что осада не удалась, русское войско в конце сентября отступило от Риги, Дениза и Анриэтта вышли из города, потом опять туда вернулись, наладили несколько важных встреч с рижскими ратсманами.