Религия - Тим Уиллокс

Фагарашские горы, восточная венгерская граница

Весна, год 1540-й от Рождества Христова

Ночью багровые всадники увезли его прочь — от всего, что он знал, от всего, что он мог бы узнать. Полная луна висела в знаке Скорпиона, знаке, под которым он родился; и, словно по мановению руки Господней, горная долина отчетливо разделилась на область, залитую тьмой, и ту, что была озарена светом; и свет этот указал дьяволам дорогу к его двери. Если бы псы войны не сбились с пути, мальчика никогда не нашли бы — мир, любовь и труд благословляли бы тогда его дни. Но такова природа рока во времена Хаоса. А когда время не есть Хаос? И когда война не есть порождение врага рода человеческого? И кто осушит слезы безвестных людей, когда даже святые и мученики почиют в своих гробницах? Король [1]умер, за его трон идет борьба, императоры грызутся, словно шакалы, чтобы оторвать себе кусок. И если императорам дела нет до кладбищ, которые они во множестве оставляют на своем пути, с чего бы их слугам мучиться угрызениями совести? «Как наверху, так и внизу», — говорят мудрые люди; по этим словам все той ночью и приключилось.

Его звали Матиас, ему было двенадцать лет, и он знать ничего не знал о политике и о государственных делах. Он происходил из рода саксонских кузнецов, потомки которого благодаря деду-переселенцу осели в высокогорной карпатской долине, в деревушке, не нужной никому, кроме тех, кто называл ее домом. Матиас спал у очага в кухне, и ему снились огонь и сталь. Он проснулся в темноте, до зари, и сердце его билось в груди дикой птицей. Он натянул башмаки и прожженную во многих местах куртку, тихонько — обе его сестры и мать спали возле двери — подбросил дров, развел огонь от бледно-розовых углей в очаге, чтобы девочкам было тепло, когда они проснутся.

Как и все первенцы-мальчики в роду, Матиас был кузнецом. Сегодня он собирался доковать кинжал, и это наполняло его радостью — ведь какой же мальчишка не захочет сделать настоящее оружие, если умеет? Он взял из очага горящую головню, вынес во двор. Морозный воздух наполнил легкие, и мальчик остановился. Свет луны окрасил окружающий его мир в черный и серебристый цвета. Над гребнями гор двигались по своему кругу созвездия, он отыскивал взглядом их контуры и называл негромко. Дева, Волопас, Кассиопея. Ниже по склонам взгляд различал яркие светлые полосы: это были рукава реки, текущей через долину. Пастбища призрачно парили между пятнами лесов. Во дворе, словно храм неведомого пророка, стояла отцовская кузница, отблеск огня на ее светлых каменных стенах обещал волшебство и чудеса и еще рождение вещей, которых никто не видел до сих пор.

Как учил его отец, кузнец Кристофер, Матиас перекрестился на пороге и прошептал молитву святому Иакову. Кристофера не было дома, он отправился по окрестностям подковывать лошадей и натачивать инструменты на фермах и в поместьях. Интересно, рассердится ли он по возвращении — за то, что Матиас истратил трехдневный запас угля? Мог бы наделать рыболовных крючков, смастерить пилу или серп — на такой товар всегда найдется покупатель. Нет, не рассердится, если клинок получится. Тогда отец будет гордиться. Матиас перекрестился и шагнул внутрь.

В кузнице пахло воловьими копытами и морской солью, окалиной, лошадьми и углем. Подготовленный горн дожидался с вечера, огонь занялся, как только он поднес головню. Матиас работал мехами, раздувая пламя на вчерашнем угле, терпеливо разжигая огонь, поддерживая его, пока не получил слой раскаленного угля толщиной в два дюйма. Он зажег лампу, затем разгреб золу, в которую закопал накануне вечером кинжал.

Матиас два дня выпрямлял и закалял сталь, шесть дюймов клинка и четыре дюйма рукояти. Ножи он делал и раньше, но это его первый кинжал, и он воплотил все свои умения и таланты в обоюдоостром, симметричном клинке, в крепкой кованой основе. Сделать кинжал идеально симметричным ему не удалось, зато края из-под напильника выходили гладкими. Он сдул золу, осмотрел скосы и не увидел ни неровностей, ни зазубрин. Влажной тряпкой он начисто вытер клинок и отшлифовал с обеих сторон пемзой. Мальчик полировал клинок порошком Эмрила и коровьим маслом, пока тот не начал отливать темно-синим. Теперь пора испытать, насколько он искусен в закаливании.

Слой угля Матиас присыпал четвертью дюйма золы, на золу положил кинжал; он наблюдал, как сталь меняет цвет, и переворачивал клинок с бока на бок, чтобы жар распространялся равномерно. Когда лезвия засветились цветом молодой соломы, он вытащил клинок клещами и погрузил в ведро с влажной землей. Струйки горячего пара завились, распространяя запах, от которого закружилась голова. Так говаривал его дед: в эту первую закалку клинок, рождаясь на свет, нуждается в силе четырех стихий: земли, огня, воды и воздуха. Тогда кинжал будет надежен. Матиас снова разогрел слой угля, присыпал золой, затем снял крышку с ведра конской мочи, приготовленной для второго закаливания. Он раздобыл эту мочу вчера — от самой быстрой лошади в деревне.

— Можно мне посмотреть, Мэтти?

Услышав голос сестры, Матиас на какой-то миг разозлился. Это его работа, его место, место для мужчины, а не для пятилетней девчонки. Но Бритта его обожала. Каждый раз при взгляде на него глаза ее начинали сиять. Она была любимицей в семье. Матиас навсегда запомнил, как два его младших брата умерли в младенчестве, даже не научившись ходить; точнее, он запомнил не их смерть, а горе матери и безмолвное отчаяние отца. И когда он повернулся к сестре, от его злости уже не осталось и следа. Он улыбнулся, глядя на стоящую в дверях Бритту, — ее силуэт казался кукольным в сером свете занимающейся зари. Девочка была в ночной рубашке и в башмаках на деревянной подошве, она обнимала себя за худенькие плечики закоченевшими ладошками и дрожала. Матиас, подойдя к ней, снял куртку и завернул в нее сестру. Он поднял девочку и усадил ее на мешки с солью, сложенные у двери.

— Можешь смотреть отсюда, если только не будешь лезть к огню.

Сделка сомнительная, он понимал, но она не стала возражать.

— А мама с Гердой еще спят? — спросил он.

Бритта закивала.

— Да. Но в деревне лают собаки. Я испугалась.

Матиас прислушался. Верно. Откуда-то из-за холма несся рычащий и гавкающий хор. Он не услышал его за шумом горна.

— Наверное, они почуяли лису, — сказал он.

— Или волка.

Он улыбнулся.

— Волки сюда больше не заходят.

Он вернулся к своему кинжалу; оказалось, клинок остыл уже достаточно, можно его трогать. Он начисто вытер его и снова положил на угли. Ему хотелось раскачать мехи — он любил, когда в углях переливается жизнь, — но если уголь разогреется слишком быстро, это может ослабить сталь, и он не поддался искушению.